Роскошь нечеловеческого общения

Белозеров Андрей

Перед дверью кабинета следователя Бекетов на миг замер и неожиданно для себя начал бормотать слова молитвы.

Старый коммунист (в свое время он не выбросил, как многие, не сжег и не порвал в клочки свой партийный билет), Гавриил Семенович молился неуклюже, неумело, не зная, как принято обращаться к Богу, и с трудом находя нужные слова. Он вдруг почувствовал, что в молитве его единственный шанс, ибо других не осталось.

"Господи, Боже ты мой, направь меня и вразуми, не дай пропасть здесь, в этом кошмаре, дай выйти отсюда, Господи, всю жизнь я тебя благодарить

буду, Господи, помоги мне это выдержать, помоги мне выжить, Господи, помоги... Грешен я, грешен во всем... Во всем, что делал, грешен, только помоги мне сейчас, Господи, я понял, Господи, я все понял, я все буду делать теперь по-другому, только сейчас помоги мне..."

Бекетов переступил порог кабинета.

– Добрый день, Гавриил Семенович, - приветствовал его Панков.

Бекетов, казалось, не расслышал. Он стоял, уставившись в пол и слабо шевеля губами.

– Что, устали?
– спросил следователь.
– Да, тюрьма это вам не курорт. Но вы помните, о чем мы вчера с вами...

Бекетов поднял голову. Перед глазами снова все закрутилось, поплыло, фигура следователя вдруг раздулась и заполнила собой все пространство кабинета. Бекетов сделал шаг назад, его качнуло, но он удержался на ногах.

– Да вы присаживайтесь, Гавриил Семенович, в ногах правды нет....

Бекетов опустился на стул.

"Как они его, однако, - подумал следователь.
– Серьезно поработали. Ну, теперь, видно, дело пойдет".

– Так как, Гавриил Семенович, вспомнили, о чем я вас спрашивал давеча? Про Греча?

Бекетов поежился. Его стало знобить. Греч... Да-да... Мэр... Демократ... Дерьмократ... Конечно, конечно, он сделает все, подпишет любую ахинею, только бы выйти отсюда, пусть в другую камеру, только не туда, не к Игле...

Гавриил Семенович вспомнил, сколько раз он мысленно клял этого выскочку, этого пустомелю, который походя, не поворачивая даже головы, топтал и ломал все, что было для Бекетова святым, что казалось нерушимым и вечным, что составляло основу его существования.

"Тридцать седьмого года на тебя нет, - думал он тогда.
– Поплясал бы, сволочь, поговорил бы на допросах, гнида..."

– Что с вами, Гавриил Семенович?

Панков опустил глаза и осмотрел себя - на лацканах пиджака ни соринки, рубашка глаженая, галстук в порядке. В чем дело?

Бекетов смотрел на следователя, вытаращив глаза, и смеялся.

"Вот оно... Господи, я понял, я понял тебя! Всем по заслугам! Что желаешь врагу своему, то сам и получишь! Вот тебе, идиот, тридцать седьмой год! Вот тебе! Сам накликал! Я понял тебя, Господи!"

Гавриил Семенович вдруг понял смысл времени. Конечно, тридцать седьмой год никогда не кончался, как и все годы, и война, и революция, и то, что было раньше... Для каждого человека, рано или поздно, приходит, наступает то время, которое ему предназначено, то, ради которого он и был рожден на свет... Только никому не дано знать, в какой роли окажется человек, когда придет его Настоящее время, - палачом он будет или жертвой, благородным мстителем или подлым злодеем. Но оно

приходит обязательно, оно здесь, всегда, сейчас...

"Что хотел, то и получил, - думал Гавриил Семенович и смеялся все громче.
– Что хотел..."

– Эй, Бекетов! А ну кончайте тут цирк мне устраивать!

Панков рванулся вперед, пытаясь схватить валящееся со стула на пол, бьющееся в судорогах тело, но ему удалось только чуть задержать падение, уцепив Бекетова за рукав пиджака.

– Врача! Быстро!
– рявкнул следователь возникшему в дверях дежурному. Вот черт...

Дежурный исчез.

Панков вытащил из кармана радиотелефон и быстро потыкал в клавиши.

– Это я... Дела? Плохо... Переборщили... Вырубился. Кажется, серьезно... Понял, понял... Хорошо. Я все сделаю, Николай...

Отчество он выговорить не успел. В трубке раздались презрительные короткие гудки.

Врач ощупал тело лежавшего без сознания Бекетова, оттянул веки, посветил маленьким фонариком в зрачки, раздвинул ложечкой челюсти, прошелся пальцами по затылку.

– Ну что?
– спросил Панков.

– Как он дошел-то сюда?
– спросил врач.

– Дошел, - ответил следователь.
– Нормально дошел. Что с ним?

– Похоже, серьезное сотрясение мозга. Нужен рентген. Несколько часов назад получена травма.
– Врач дотронулся до затылка Гавриила Семеновича.
– Или удар тупым предметом, или в результате падения... Требуется срочная госпитализация.

– В больницу, значит?..
– Панков посмотрел на дежурного.
– Хорошо, давайте в больницу.

– В нашу?
– спросил дежурный, покосившись на врача.

– Кой черт в нашу?! На хера он тут нужен? Везите в городскую! Вызывай "скорую". Вот!
– Панков сунул в руки дежурному подписанное постановление об освобождении из-под стражи.

– Давай! И чтобы все тихо было, понял? Отвечаешь!

– М-м-м...
– неопределенно промычал дежурный.
– Ну...

– Без "ну" тут у меня!
– рявкнул следователь.
– Все! Чтобы духу его через десять минут здесь не было!

Дежурный отвел глаза и отправился звонить в "скорую".

"Понаехали тут из Москвы, - со злостью думал он, крутя диск телефона. Свои порядки наводят... Сопля соплей, а перед ним сам Батя навытяжку... Что делается? Откуда только эти волчары молодые берутся?.."

Когда Бекетова унесли, Панков снова уселся на стул и, глядя в серую стену, тихо сказал: "Суки".

Суханов, в общем, понимал, откуда у Генделя эта страсть к помойкам. Он ведь и вырос на помойке, обыкновенный гопник, которому повезло. Казалось бы, фамилия Гендель обязывала к чему-то исключительному, но, скорее всего, ее обладатель - Алешка, сын простого работяги с Пролетарского завода - и не знал ничего о своем великом однофамильце, даже не догадывался о его существовании.

Потом, конечно, люди добрые подсказали, что, мол, был такой композитор, даже пытались Алешке повесить кликуху - Композитор, но не прижилась кликуха, и остался Алешка просто Генделем.