Россини
Шрифт:
Чудесное путешествие. Оно приносит ему много радостей и неожиданностей. Брюссель, Антверпен, Ахен, Кельн, Кобленц, берега Рейна, Франкфурт, Бавария. И повсюду его встречают с королевскими почестями — толпы народа, ожидающие его приезда, триумфальные арки, приемы, банкеты, концерты, серенады под окнами гостиницы, чествования в театре. Россини снова видит признание своей славы, только на этот раз с пышностью еще более грандиозной. Из Антверпена в Брюссель он решается проехать на поезде, но эксперимент этот оказался настолько плачевным, что навсегда отвратил его от нового дьявольского изобретения. Его первая поездка по железной дороге стала и последней.
— Это напомнило мне переезд через Ла-Манш. Несчастное человечество, к чему приведет его эта современная страсть все делать побыстрее! Как будто оно может опоздать к своей могиле!
Путешествие имело конкретную цель — Франкфурт, куда Ротшильд ехал на свадьбу одного из членов своего клана. Миллионеру было лестно привезти
84
Гиллер, Фердинанд (1811–1885) — немецкий пианист, дирижер, композитор, музыкальный критик и писатель.
— Как? Неужели вы, итальянец, так любите немецкую музыку? — удивился Мендельсон.
— Я? — переспросил Россини настолько серьезно, что невольно заставил сомневаться. — Только ее и люблю!
Ему нравилось иногда говорить как бы абсолютно всерьез, вводя собеседника в заблуждение и вынуждая переспросить: «Вы это серьезно или шутите?» Мендельсон, тоже умнейший человек, счел, что Россини говорит совершенно серьезно, но все же спросил:
— А как же итальянская музыка…
— Итальянская музыка? — так же всерьез продолжал Россини. — Что касается итальянской музыки, то мне на нее наплевать…
— О! — воскликнул немецкий композитор.
— Вот именно — о!
Мендельсон немного обиделся, когда Россини, слушая его этюды, заметил:
— Это напоминает Скарлатти.
Но обида молодого композитора была быстро развеяна простодушной откровенностью «великого и толстого» Россини, как написал Мендельсон родным после этой встречи, «который был в самом прекрасном расположении духа. Я знаю очень немногих, кто был бы столь же приятен и остроумен, как он. О Париже, французских музыкантах, о себе он рассказывал забавнейшие вещи. А когда говорит о присутствующих, то делает это с таким большим уважением, что невольно веришь ему, пока не заметишь лукавство в его глазах. Те, кто не считает его гением, сразу же меняют свое мнение, едва только послушают его».
Вернувшись после триумфальной поездки в Париж, Россини встречается со многими друзьями, — Агуадо, Карафой, Герольдом, Буальдье и другими выдающимися музыкантами и певцами, которые стараются уговорить его остаться во Франции, несмотря на постыдное поведение правительства Луи Филиппа.
— Правительство — это не народ, правительство — это не страна! — говорили ему.
— Может быть, это и так, — ответил Россини, — но я уезжаю. А что мне делать в Париже? У меня был контракт, подписанный королем, повторяю — королем Франции. Я должен был представить еще четыре оперы, кроме «Вильгельма Телля», но контракт расторгли. Что касается «Вильгельма Телля», то с ним обошлись еще хуже, чем с контрактом. После первых спектаклей стали сокращать сначала до трех актов, потом до двух, затем стали купировать отдельные сцены, музыку — все. Дошли до того, что давали только один второй акт в исполнении посредственных певцов в виде интродукции к какому-нибудь балету. И все это в большом оперном театре! Позорный скандал! Я пережил его только потому, что бог наградил меня известной долей ума. Два года назад директор театра, которого я встретил на улице, признался: «А знаете, вы больше не можете жаловаться на Оперу, потому что сегодня мы даем второй акт «Вильгельма Телля». Я ответил ему: «В самом деле? И… вы даете его целиком — второй акт?» Блюстители музыкального искусства во Франции перепутали мои оперы с барахлом старьевщика, которое можно продавать по частям! А в это же время делаются сумасшедшие расходы и ангажируются великие певцы, и тратятся месяцы на постановку таких опер, как «Роберт Дьявол» [85] … Я не хочу спорить о достоинствах других композиторов, но я не допущу, чтобы ко мне относились неуважительно. Постепенно изъяли из репертуара французских театров все оперы, которые я написал во Франции. Мне не дали возможности создать «Фауста» — так и не прислали либретто. Мне не дали возможности написать «Жанну Д’Арк»… И вы хотите, чтобы я оставался тут? И хотите, чтобы я еще писал оперы? Зачем? Для кого? Я создал их сорок штук. Для одного человека, мне кажется, достаточно. Пусть теперь на сцену выходят другие, новые гении, которые нравятся министру внутренних дел и директору Гранд-опера. Я уезжаю в Италию. Мое почтение.
85
Опера Мейербера.
Откровенное признание, в котором слышится огорчение. Однако
Никогда еще ни один музыкант на свете не пользовался такой широкой, поистине всемирной известностью и признанием, Клике завистников удалось, постаравшись, оторвать его от театральной жизни Парижа? Тем хуже для Парижа и его театров. Россини не собирается придавать всему этому значения — не в его характере переживать и огорчаться. Тем более что по возвращении в Болонью и Кастеназо — он знал это — его ожидает не слишком приятная ситуация. Если не считать недолгого пребывания в Италии год назад, когда он приезжал на родину из-за болезни, прошло шесть лет с тех пор, как он покинул Изабеллу. Даже при всей снисходительности к самому себе он не мог отрицать, что поступил очень несправедливо.
В чем же, в сущности, она была виновата? Не знала меры в расходах и предалась пагубной страсти — игре в карты. Но разве маэстро забыл, что синьора Изабелла принесла ему в приданое почти миллион франков? Или не знал, что страсть к игре возникла у нее от огорчения, что пришлось рано оставить сцену, на которой она так блистала?
Подобно многим мужчинам, когда они чувствуют себя виноватыми, Россини пытался оправдать себя, преувеличивая вину жены, в то время как это было, возможно, только легкомыслие или каприз. Почему же теперь он думает о дорогой Изабелле как о чужом человеке, почти как о недруге, от которого охотно бы избавился?
Джоаккино прекрасно знает эту причину, в которой ему нелегко признаться. Другая женщина проникла, нет, не в сердце — оно тут ни при чем — в его мысли и завладела им. Завладела властно, как умеют делать некоторые женщины, когда встречают человека, пусть даже самого талантливого на свете, но легко приручаемого, потому только, что он не любит принимать решений, которые требуют хоть какого-нибудь труда или усилия. Россини — гений, но в обычной жизни у него очень мягкий характер. Властная женщина, даже не очень умная, скорее именно не очень умная, способна иной раз «прибрать человека к рукам». Россини встретил как раз такую женщину. Подобное может случиться с кем угодно. Но большинство мужчин умеет вовремя вырваться из такой ситуации даже после того, как извлечет из нее какую-то пользу, поскольку понимает, что рискует оказаться в цепях рабства. Россини же, напротив, считает, что должен благодарить судьбу за эту встречу. И тут уж спасения нет. Добровольный узник — самый беспомощный узник.
Эта женщина — она немолода (ей за сорок), когда-то, наверное, была красива, а теперь, увы, уже нет, не очень умна, с сомнительным прошлым, с не очень строгой моралью — завладела Россини, войдя в его жизнь через незащищенную дверь слабости.
Оторванный от театральных кругов, от сцены и светских удовольствий, Россини в своей личной жизни нуждается в том, чтобы им руководили. Другим это бывает необходимо из-за недостатка ума. Ему же из-за того, что он слишком умен, из-за желания поменьше тратить сил и не принимать никаких решений, вообще ничего не делать, потому что он предпочитает перекладывать на других ответственность за то, что нужно сделать, за то, что должно произойти. Он не считает это слабостью, по его мнению — это просто лень.
Спустя два года после переезда в Париж он заболел, и эта женщина была у него сиделкой. Она сразу же поняла, что заботиться о нем — значит привязывать его к себе. Россини познакомился с нею в весьма вольной обстановке в Экс-ле-Бен. Парижанка, дочь какой-то мадам, видевшей в ней лишь источник дохода (об отце никто никогда не вспоминал) и продавшей ее за приличную сумму одному господину, который помог девушке сделать первые (если это были первые) шаги по пути легких приключений. Затем она стала содержанкой богатого американца, который, естественно, оставил ей ренту. Потом влюбилась в художника Opaca Верне [86] , который даже написал ее портрет, взяв за модель для своей знаменитой картины «Юдифь и Олоферн». Когда же она больше не нужна стала художнику, он указал ей на дверь, и она быстро нашла ему заместителей, каждый из которых если не слишком убедил ее в порядочности мужчин, то, во всяком случае, обогатил опытом и приумножил ее состояние, хотя в ее кругу и говорили, что мадемуазель Олимпия Пелиссье (так ее зовут) больше любит мужчин, нежели деньги. Однако, если деньги доставались без особого труда, мадемуазель Олимпия не совершала глупости — не отказывалась от них. Обеспечив свое будущее, убедившись, что сможет дальше жить без нужды — что еще может желать привыкшая к удобствам женщина? — мадемуазель Олимпия решила теперь отдаться не какому-нибудь богатому любовнику, а Музыкальному искусству. Она плохо знала музыку, и у нее не было приличного голоса, так что на сцену она не рвалась, а стала вокалисткой-любительницей.
86
Верне — семья французских живописцев XVIII–XIX веков. Верне, Орас (1789–1863) — парадный исторический живописец.