Россия без прикрас и умолчаний
Шрифт:
Это было какое-то кровавое половодье. Лилась кровь и людей и животных. Десятки тысяч крестьян не могли вынести мысли, что их коров, овец, свиней завтра насильно уведут в колхоз. Ночами по деревням резали скот, и с этим ничего не могли поделать даже грозные уполномоченные.
В такой обстановке родились колхозы – и, как следовало ожидать, не принесли ни малейшего облегчения даже беднякам, в интересах которых будто бы были созданы. Дело в том, что каждый колхоз – это правило в смягченном виде действует и сегодня – обязан после уборки урожая сдать «обязательные поставки» государству по смехотворным, издевательским ценам, практически бесплатно. Он должен затем сдать «натуроплату», то есть опять-таки продовольствие,
Понятное дело, что голодные колхозники стали потихоньку воровать зерно – с поля, с молотилки, из колхозных амбаров. И когда хищения приняли внушительные размеры, Сталин отреагировал на них чисто по-сталински: 7 августа 1932 года был издан закон о борьбе с хищениями социалистической собственности.
Он так и вошел в историю под именем «Закон от 7 августа», он действовал до 1947 года, а сроки по нему заключенные отбывали вплоть до смерти Сталина.
Новое поколение советских граждан ничего не знает об этом законе – его постарались изгнать из памяти людей методом оруэлловских «видоизменений прошлого», в чем русские пропагандисты, цензоры и секретная полиция тренированы блестяще. Еще меньше, как я выяснил, знают и помнят об этом законе на Западе. И потому о нем стоит рассказать особо.
IV.
Он был очень прост, этот закон, он предусматривал всего две меры наказания – десять лет лагерей или смерть. Десять лет получали те, кто ходил по стерне после уборки хлеба и подбирал для себя случайно упавшие колоски. Смерть грозила каждому, кто трогал зерно на току или в амбаре. С изданием закона по всей стране началась кампания по борьбе с хищениями, а до сего дня нет ничего страшнее в России, чем «попасть под кампанию». Именно тогда, в 1932 году (а не в 1937, как думают многие историографы), в органах безопасности впервые возникла проблема палачей – их не хватало. По этому поводу у меня есть редкостное свидетельство.
В дни смерти и похорон Сталина я находился в Москве, но был... заключенным-лагерником. Удивляться не надо: вместе с еще 600 арестантами я работал в так называемой «Исправительно-трудовой колонии № 1», что размещалась на улице Шаболовка, № 46, как раз напротив Центральной студии телевидения. Круглая стальная башня – антенна этой студии, известная в Москве под именем Шуховской башни, – до сих пор снится мне ночами.
Главным бухгалтером нашей «колонии» был старший лейтенант государственной безопасности Петр Кузьмич Мнев – рослый, хорошо сложенный 55-летний офицер, у которого был один странный физический недостаток: постоянная крупная дрожь рук. Но он все-таки ухитрялся писать и считать на счетах, так что с работы не уходил. Заключенные его побаивались, считали сухим бессердечным человеком, но я-то знал, что на самом деле Мнев человек неплохой – если случалось попасть к нему в кабинет без свидетелей, он обращался как с равным, а не как с заключенным. Это был у нас, лагерников, самый верный признак.
Сразу после смерти Сталина, когда весь лагерь бурлил в ожидании перемен, а начальство уже знало о грядущих переменах, я по работе попал вот так в кабинет Мнева. Петр Кузьмич сидел над газетой с сообщением об освобождении из тюрьмы врачей-евреев, арестованных за два месяца до смерти Сталина по обвинению в заговоре с целью убийства руководителей партии и правительства. Сообщение гласило, что врачи ни в чем не виновны, что они были оклеветаны и что в ходе следствия к ним применялись «приемы,
— Прочитайте.
— Уже читал.
— На фразу о «недостойных приемах» обратили внимание?
— Обратил.
— А о каких это «приемах» шла речь – знаете?
— Конечно нет, гражданин начальник.
— К черту «гражданина начальника». Я – Петр Кузьмич. Хотите, покажу парочку?
За пять с половиной лет тюремной и лагерной жизни я насмотрелся на всякое, наслушался самых адских рассказов – удивить или напугать меня было трудно. А тут, представьте, я вдруг почему-то испугался. Очень уж не похоже было такое поведение на обычно сдержанного, даже суховатого Мнева. Вдруг он сошел с ума и сейчас начнет меня пытать какими-то дьявольскими пытками!
Пока все это проносилось в голове, я медлил с ответом. Но Мнев ответа не дожидался. Он быстро подошел к двери, защелкнул своими дергающимися руками замок и обернулся ко мне с какой-то очень странной улыбкой.
— Ну-с!
— Что я должен делать?
— Снимите правый ботинок и сядьте сюда.
Он поставил табурет перед своим письменным столом. Делать было нечего – я разул правую ногу, сел, а Петр Кузьмич всё с тем же странным выражением лица поместился против меня на своем обычном месте.
— Ну вот, все очень просто. Вы обвиняемый, я следователь. Расскажите, обвиняемый, о своем участии в заговоре против советской власти. Говорите. Го-во-ри-те!
Наши ноги – мои и его – были под столом, между тумбами. И я вдруг почувствовал, как он слегка надавил носком сапога на сустав большого пальца моей разутой правой.
— Что, больно?
— Да нет, не очень, Петр Кузьмич. Противно только. Это и есть пытка?
Мнев серьезно кивнул.
— Даже пытка второй категории – труднопереносимая. Я ведь вам на сустав не давил, только притронулся. – Он дрожащей своей рукой взял папиросу. – Упаси Бог, я никому не давил, я бухгалтер. Но смею заверить, что боль... Вот! – Мнев вдруг протянул ко мне трясущиеся руки, папироса плясала у него между пальцами. – Вот это – от их криков. Они... Знаете, как они кричат? Они все кричат одинаково. Понимаете, разные – молодые, старые, мужчины, женщины, – а кричат одинаково.
— Почему «кричат», Петр Кузьмич? Разве и сегодня кричат?
— Сегодня – не знаю, дружок, не хочу знать. Я уже десять лет там не работаю, с военных времен. Расстройство мускульной моторики, нервный паралич, а в отставку – так у меня семья, да-с. Вот, работаю в тихом месте.
— А «там» – это где?
Мнев секунду поколебался.
— Э, к черту подробности. Скажем так: я пятнадцать лет был главным бухгалтером одной тюрьмы.
И тут же, словно боясь как бы я не ушел, стал торопливо рассказывать. Звонил телефон, в кабинет стучались люди – Мнев бросал «занят!», перегибался ко мне через стол и продолжал сыпать слова. Сегодня его уже нет в живых, поэтому я называю его подлинное имя и позволяю себе опубликовать кое-что из его двухчасового рассказа.
Там сначала было еще о пытках. Петр Кузьмич сказал, что табурет, на котором я сидел, можно и перевернуть, поставить вверх ножками, а потом посадить пытаемого нижним концом позвоночника – крестцом – на одну из торчащих вверх ножек. Это еще более сильнодействующая пытка, но, так же как и первая, она не оставляет видимых следов.
Потом шел рассказ о времени, когда официально были введены пытки – о 1937 годе. Я вздрогнул, узнав, что сразу после циркулярной телеграммы Сталина, приказавшего пытать подследственных, офицеры госбезопасности прошли семинары «по применению специальных методов воздействия». В общем, все было упорядочено, пронумеровано, разделено на категории. Никакой самодеятельности.