Россия без прикрас и умолчаний
Шрифт:
И вот идеологические боссы решили «приручить» песенников, повернуть их творчество в «нужную» сторону. Газеты, особенно комсомольские, стали льстить «менестрелям», в клубах начали устраивать вечера песен с выступлениями наиболее безобидных из них.
Однако провалилась и эта затея. Верноподданных менестрелей никто не слушает, а на вечера песен, чтобы не пустовал зал, стали кое-где приглашать «настоящих» песенников. Почувствовав, что идея оборачивается против них, власти прекратили заигрывание с песенниками, и по
А Россия поет. И слушает. И думает. И происходят в ней перемены – те самые, страшные для диктаторов подспудные перемены, которые десять лет назад интуитивно предсказал Евгений Евтушенко.
Глава VI. ЖУРНАЛИСТЫ – ПОДРУЧНЫЕ ПАРТИИ.
I.
В последний раз я посетил Ташкент незадолго до начала обрушившегося на город бедствия – серии землетрясений. Мой самолет пришел поздно вечером, я выстоял час в очереди за такси и наконец с удовольствием уселся в машину. За рулем сидел широкоплечий красивый парень, он лихо рванул «Волгу» с места и лаконично спросил: «Маршрут?»
— Шелковичная улица, 64.
— О-о! – протянул парень не то с уважением, не то с иронией. – Гостиница ЦК? Большое начальство везу?
В последней фразе ирония звучала уже совсем явно.
— Нет, я не начальство, я журналист.
Шофер пристально, изучающе на меня посмотрел (в России пассажир сидит обычно рядом с водителем).
— Будете, значит, писать о достижениях солнечного Узбекистана?
— Еще не знаю.
— Ну да, не знаете! Вас ведь за правдой не посылают.
Тут уж настала моя очередь повернуться и внимательно посмотреть на водителя. Глядя прямо перед собою, на широкий пустой проспект, освещенный только фарами машины, он четко выговорил:
— Смотрите сколько хотите, я вас не боюсь. Могу спорить: если я вам по правде расскажу, как здесь живут, вы все равно в газете не напишете.
Любой московский журналист, если он ездит в командировки по стране, привык к личным жалобам. В первый же день пребывания на заводе, в институте, в совхозе к вам обязательно кто-нибудь подходит и спрашивает, нельзя ли повидаться с вами вечером, наедине. Иногда не один человек, а два или три, но все они поодиночке, и каждый хочет говорить с журналистом без свидетелей. Часто такое желание изъявляет администратор или уборщица гостиницы, где вы останавливаетесь. Отказывать у меня не хватало духу, хотя я наперед знал, что разговор будет длинный и совершенно бесполезный. Некоторые мои коллеги отказывали – может быть, это было даже честнее. Человек, озираясь, приходил к вам в номер, и начинался рассказ о несправедливостях, беззакониях, жестокостях, творимых начальством на том же заводе (или в совхозе или в институте).
Но все эти жалобщики – часто, действительно, затравленные и несчастные искатели справедливости – непременно начинали с того, как они любят советскую власть. Следующий, тоже обязательный тезис, был такой: «Но наши начальники, хоть и носят партийные билеты, на самом деле не коммунисты». Нередко говорилось: «Не коммунисты, а фашисты». Третий тезис: «Москва далеко, там не знают, что у нас творится, а у начальства нашего дружки в верхах, они его покрывают. Я вам расскажу правду, вы проверьте и напишите – все ахнут. Только мою фамилию нигде не называйте, а то меня съедят. Вы их не знаете, они на все способны». Лишь после этого шла суть дела – как правило, действительно, неприглядная.
Ташкентский
Он, например, с большой издевкой поведал о «демократичности» первого секретаря ЦК компартии Узбекистана Шарафа Рашидова. Поддерживая «популярность в народе», Рашидов, как правило, удовлетворяет просьбы и заявления тех, кто попадает к нему на личный прием. И вот у здания ЦК, прямо на улице, неделями живут просители со всего Узбекистана. Они ждут момента, когда он выйдет из машины, чтобы сказать ему хоть два слова или попроситься на прием. Рашидов от них прячется, незаметно подъезжает к задним дверям, а перед тем, как он должен приехать, милиция разгоняет ожидающих (в его присутствии милиционеры и охранники в штатском не нападают на людей, чтобы создать впечатление, что Рашидов «не знает» об их действиях). Шофер сказал:
— Благодетель у нас Шараф, царь-батюшка. Только почему-то получается, что все остальные начальники в Узбекистане, даже его ближайшие помощники, притесняют людей, а он один хороший – и то только к тем, кому повезет за рукав его схватить.
Он покосился на меня и добавил:
— Вот так у нас, в солнечном социалистическом Узбекистане. Может быть, напишете об этом, а? Или о том, как на уборку хлопка каждый год принудительно гонят половину Ташкента, а потом в газете помещают фотографии хлопкоуборочной машины – за штурвалом женщина, Герой социалистического труда. Или насчет взяток: не знаю, как в других республиках, а в нашей без калыма [10] даже и неприлично разговор начинать. Надо тебе стать на очередь за жильем – плати калым, надо тебе невесту – плати калым отцу по старому обычаю и другой калым по новому обычаю, в милицию, чтобы не поднимала шума насчет продажи несовершеннолетней. Ну как, годится вам что-нибудь из этих тем?
10
Калым – по-узбекски «выкуп», но в русском языке это слово употребляется в смысле «взятка» и «легкий заработок».
Смелая откровенность парня меня обезоружила. Отвечать ему шаблонными фразами – вы, мол, преувеличиваете, не замечаете светлых сторон нашей действительности, о конкретных недостатках пишите в газеты – я не мог. Я ответил откровенностью на откровенность:
— Нет, парень, ни о чем таком я написать не смогу.
Я ждал новой обличительной тирады, но ее не последовало. Водитель лишь кивнул головой, словно одобряя мою искренность. Спустя минуту мы подкатили к новенькой роскошной гостинице, стоявшей особняком среди покосившихся глиняных хибарок.
— Приехали, – сказал шофер и повел рукой вокруг, как бы приглашая взглянуть на очевидный контраст. – Счастливо отдохнуть.
Он круто, с подчеркнутым мастерством, развернул машину в узкой улочке, помахал мне на прощанье рукой и умчался.
В России все знают, что жизнь, реальность – это одно, а то, что пишут в газетах, – совсем другое. Но об этом не говорят, – по крайней мере, в беседах с журналистами. Вероятнее всего, потому же, почему не говорят хромому, что он припадает на одну ногу, или не спрашивают у лысого, куда девались его волосы. Напротив, очень часто люди, у которых я брал интервью, говорили: «Ну, этого, впрочем, писать нельзя, это между нами». Никакого осуждения в таких репликах не слышалось – просто деловитое признание, что есть вещи, о которых в газете или журнале «писать нельзя». Ташкентский шофер был исключением, потому мне и запомнился.