Россия и мессианизм. К «русской идее» Н. А. Бердяева
Шрифт:
Еще отчетливее эта тема прослеживается в революционных стихах крестьянского поэта Николая Клюева: «Это пророческий гимн Голгофе… нового сознания, не только мученичество… но и воскресение». Страдающий народ выступает в стихах Клюева как воплощение воскресшего Христа:
…Он воскрешенный Иисус, Народ родной страны. Трепещет ад гвоздинных ран, Тернового чела… Кто пал, неся кровавый крест, Земля тому легка. Тому овинная свеча, Как Спасу, зажжена…Или:
Приложитесь ко мне, братья, К язвам рук моих и ног: Боль духовного зачатья Рождеством я перемог!Или такая строчка Клюева:
ЧтобТак принял революцию Клюев («прежде всего… как хлыст»), у которого «Христовщина растворяет Христа в народе». По Иванову-Разумнику, Клюев — «первый народный поэт наш, первый открывавший нам глубины духа народного»{640}.
О том, что правда должна быть обретена посредством страдания, о том, что, становясь достоянием народа, правда действует, как искра в порохе, писали еще о революции 1905 года. Когда эта формула искания правды через страдание проникла в массы, все остальное пришло само собой{641}. Эти слова как нельзя более точно характеризуют мировоззренческое содержание тех духовных процессов, которые воодушевляли революцию, а в результате были заглушены марксизмом.
Целое поколение большевистских «историков» — вплоть до середины 1930-х годов! — писало историю революционного мученичества. Трудность состояла, однако, в том, что марксисты, которые, захватив власть, со всей мыслимой жестокостью обрушились на своих поверженных и обезоруженных противников, прежде, в условиях царской России, лишь в исключительных случаях отваживались на открытые выступления против царизма, а потому список ИХ мучеников был невелик [57] . Но, коль скоро законы исторического развития как раз и должны были, с присущей им «неумолимой объективностью», заменить культивируемое народничеством «аристократическое» самопожертвование, массовые убийства, творимые «победоносными» мещанами и филистерами, оказывались «объективно оправданными» {642} . А мифы о мучениках «революции» (как бы унаследованные в народной памяти от Житий Святых {643} ), полезные для разжигания пламени террора, большевики большей частью позаимствовали (как напомнил Н. А. Бердяев {644} ) из истории преследуемого и уничтоженного ими народничества, в котором они видели самого опасного своего врага [58] .
57
Судя по воспоминаниям петербургского шефа Царской Охраны, генерала Герасимова (за 1905–1909 гг.), эта организация большевиками интересовалась очень мало, уделяляя огромное внимание эсерам (Aleksander Gerassimoff. Der Kampf gegen die erste russische Revolution. Frauenfeld, 1934. S. 24–25, 89, 123–138).
58
В. И. Ленин назвал народничество «абсолютно реакционным» (В. И. Ленин. Полное собрание сочинений. 3-е изд-е. Т. 3. С. 189). В другом месте он охарактеризовал народничество и его идеологию как гнилую и вонючую падаль (В. И. Ленин. Что делается в народничестве и что делается в деревне // В. И. Ленин. Сочинения. 2-е изд-е. М., 1930. Т. 16. С. 312). Народничество, утверждал Ленин, не содержит «ни грана» социализма (В. И. Ленин. Памяти Герцена // В. И. Ленин. Сочинения. М., 1929. Т. 15. С. 466). Такие ленинские высказывания цитировались во всех сталинских работах, посвященных народничеству; большевизм сформировался в непрерывной борьбе против народничества (ср.: Г. Шестаков. Разгром Лениным идеалистической социологии народничества. М., 1951). Принадлежавшая к народникам Вера Засулич, чей выстрел в Трепова (1878) можно назвать первым «террористическим» актом русской революции, сравнивала Ленина с Иродом и ненавидела его больше, чем Вильгельма II (см.: Т. А. Богданова. В. И. Засулич о… пути… освобождения России // Русская эмиграция до 1917 года — лаборатория революционной мысли. СПб., 1997).
Основоположник народничества Герцен сравнивал положение революционеров своего времени с положением преследуемых христиан в древнем Риме{645}. Этот образ часто воодушевлял народников. Федотов рассказывал о впечатлении, которое произвела на Н. К. Михайловского картина Семирадского «Христиане перед Нероном»{646}. А сам Михайловский писал о характерном для народников «мотиве совести»; притягательность революционного пути как раз и была обусловлена самопожертвованием, лишениями, тяготами — а по существу, мученичеством и безысходностью. Даже Льву Толстому приписывалось искание мученичества в Шлиссельбургской крепости{647}. Стремлением к самопожертвованию проникнута лирика Некрасова, зовущая в «страну погибающих за великое дело
Виктор Чернов, лидер эсеров, сделавшийся министром земледелия в правительстве Керенского, председатель Учредительного собрания, разогнанного большевиками, приводит в своих воспоминаниях слова, сказанные его отцом (царским чиновником, за службу возведенным в дворянское звание) об избранной сыном участи революционера-народника: «Тяжело это человеку… не жалея себя послужить народу… Только, ведь, это уж — мученичество. Будут гноить в тюрьмах, гнать… Как волку затравленному жить придется. Слова против не скажу — высокое это дело… „Блаженны вы, егда поносят вас и ижденут“, это даже Иисус Христос говорил… Тогда надо оставаться бобылем, одиноким, как перекати-поле. Дай тебе Бог сил на это, а только тяжко это будет… ах как тяжко…»{651}.
Один из критиков революционной интеллигенции писал в 1909 году, что ее представители, в большинстве своем оставаясь в живых, в глубине души боготворили только готовность пожертвовать собой ради народа{652}. Характерно, что и в знаменитой революционной песне были такие слова: «Вы жертвою пали в борьбе роковой / Любви беззаветной к народу… Зачем не лежит мой разстерзанный труп / Рядом с вами, погибшие братья…». Каляев, находясь в камере смертника, писал, что погибнуть в революционной борьбе — это блаженство, но еще большее блаженство — мученическая смерть от руки палача{653}. «Хотелось погибнуть… — отдать все — всю кровь, до капли… Ярко вспыхнуть и сгореть… смерть упоительна!.. Но есть счастье еще выше — умереть на эшафоте… гордо со сладким сознанием, что все исполнено, вся чаша выпита…»{654}.
(Готовность умереть, потенциальная близость к виселице — все это не только вызывало симпатию к революционерам в русском обществе — симпатию, от которой не были свободны и те, кто придерживался умеренных взглядов, и просто равнодушные — но, более того, рождало ответную реакцию — готовность оправдать любой поступок революционера, в том числе и явно безнравственный{655}. Революционер, готовый умереть, пожертвовать собственной жизнью, не всегда был свободен от честолюбивых помыслов о власти, от желания управлять страной. Именно это стремление властвовать стало впоследствии главным для тех, кто был готов жертвовать не своей, но чужими жизнями. Эти «авангардисты пролетариата», стоявшие на вершине власти, требовали безоглядной поддержки от простого народа. О таких последствиях террористической деятельности задумывалась уже Вера Засулич{656}. Действительно, серия покушений — дело рук некоторых народнических группировок, которые, подобно всякой партизанской войне, были, по меньшей мере, далеко не бесспорны, с моральной точки зрения, — в известной степени предшествовали идеологическим предпосылкам большевистского террора. За революционными убийствами последовало убийство революции. Народничество же — в лице именно левых эсеров — в конечном итоге повернуло оружие против большевистской диктатуры — в тот момент, когда остальная Россия, была уже сломлена коммунистическим террором.)
Ибо, как писал об идеалах личности «дотеррористического» народничества Степняк-Кравчинский: «Подобно христианину первых веков, он шел на муки… с полным спокойствием духа, — даже с наслаждением, так как знал, что страдает за свою веру, он был полон любви и ни к кому не питая ненависти, не исключая даже своих палачей. Таков пропагандист 1872–1875 годов…»{657}.
Даже после 1879 года, уже после перехода к «террору», узникнародоволец писал из казематов Петропавловской крепости: «Друзья и братья! Из глубины нашей темницы, обращаясь к вам, вероятно, последний раз в жизни, мы шлем вам наш завет: в день победы революции… не дайте замарать ее святое имя насилием и жестокостью по отношению к побежденному противнику! Да, если бы мы могли послужить жертвами искупления не только для установления свободы в России, но и для распространения человечности во всем остальном мире… Привет…. всему живому»{658}.
А марксист Г. В. Плеханов осудил в 1905 году эсеровские теракты — потому, в частности, что покушение оказывалось сопряжено с неизбежной гибелью самого покушавшегося, — и заявил, что с террором следует подождать до того момента, когда завершится революция. Тогда-то и придет время отправить поверженных и безоружных контрреволюционеров на гильотину, без какой бы то ни было опасности для палачей{659}. Эти два высказывания как нельзя более точно характеризуют и русское народничество, и русский марксизм — их этику.