Россия и русские в мировой истории.
Шрифт:
"'Seton-Watson R.W. Disraeli, Gladstone and the Eastern Question. L., 1935, p. 19.
212 Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. Издание второе. М., 1957, т. 6, с. 289-306.
160
<Поистине, положение немцев и мадьяр было бы весьма приятным, если бы австрийским славянам помогли добиться своих так называемых <прав>! Между Силезией и Австрией вклинилось бы независимое богемско-моравское государство; Австрия и Штирия были бы отрезаны <южнославянской республикой> от своего естественного (выделено. – Н.Н.) выхода к Адриатическому и Средиземному морям; восточная часть Германии была бы искромсана, как обрезанный крысами хлеб! И все это в благодарность за то, что немцы дали себе труд цивилизовать упрямых чехов и словенцев, ввести у них торговлю и промышленность… земледелие и культуру!> Именно в этом ключе Энгельс и заключает: <Там, где речь идет о существовании, о свободном развитии всех ресурсов больших наций, там сентиментальная заботливость о некотором
Исключение классики делали для поляков – <единственной славянской нации, чуждой всяким панславистским вожделениям. Слова поляк и революционер, – пишет Энгельс, – стали синонимами, полякам обеспечены симпатии всей Европы и восстановление их национальности, в то время как чехам, хорватам и русским обеспечены ненависть всей Европы и кровавая революционная война всего Запада против них>, что вызывает аналогии с отношением к сербам <демократического> мирового сообщества в 1999 году. Отказывая православным славянам в праве бороться против прогрессивных Габсбургов, марксисты, казалось, безусловно поддерживали поляков и их ненависть к <реакционной> России.
Этой мистической ненавистью был сжигаем Адам Мицкевич. На одном из собраний разноплеменных либералов, мечтавших о революциях, социализме и сокрушении империй, он пламенно призывал к новому походу на Россию <двунадесяти языков>, разумеется, под флагом демократии, которая <собирается в новый открытый стан> и <снова ринется на освобождение всех притесненных народов, под теми же орлами, под теми же знаменами, при виде которых бледнели все цари и власти>. Повести же вперед этот стан должен был опять <один из членов той венчанной народом династии, которая как бы самим Провидением назначена вести революцию стройным путем авторитета и побед>. Это был Наполеон III – фигура, постыдно противоположная идеалам какой-либо демократии или либерализма, но зато враждебная русской политике, что способно было в глазах поляка превратить его в героя. Это с горечью описал А. Герцен, как и то, что, к чести собрания, Мицкевича никто не поддержал, а испанец Рамон де ла Сагра – прудонист, но, заметим, и сын народа, <притесненного> амбициями Бонапарта, да еще с помощью польского полка, не захотел оставить речь поляка без <протестации> и призвал погибель на всякий <деспотизм, как бы он ни
11-2528
161
назывался: королевским или императорским, бурбонским или бонапартовским!>213.
Похоже, А. Мицкевичу была неизвестна подлинная цена польского вопроса для Западной Европы. Его кумир Наполеон Бонапарт, <не любивший Польши, а любивший поляков, проливавших за него кровь> (Герцен), считал Польшу разменной картой против России, о чем свидетельствуют его предложения в ходе переговоров по Тильзитскому миру. Мысль о возвращении германизированных славянских земель была Ф. Энгельсу невыносима: <Неужели нужно было уступить целые области, населенные преимущественно немцами, и большие города, целиком немецкие, – уступить народу, который до сих пор не дал ни одного доказательства своей способности выйти из состояния феодализма?>. Задачей Энгельса .было направить поляков в ходе войны с Россией на Восток, чтобы обеспечить решение проблемы западных польских границ в пользу Германии: <Тогда вопрос о размежевании между охваченными войною нациями стал бы второстепенным по сравнению с главным вопросом – об установлении надежной границы против общего врага. Поляки, получив обширные территории на востоке, сделались бы сговорчивее… на западе>. Не Розенберг, а Энгельс дает впечатляющие рекомендации:
<Взять у поляков на западе все, что возможно, занять их крепости немцами, пожирать их продукты, а в случае, если бы удалось вовлечь в движение русских, соединиться с ними и вынудить поляков на уступки>.
Для <марксидов> поэтому польский козырь немедленно обесценился, как только провалились надежды на то, что новое польское восстание подожжет Россию и взорвет европейскую систему. В письме К. Марксу Энгельс прямо объявил поляков пропащей нацией (line nation foutue), которая нужна как средство лишь до того момента, пока сама Россия не будет вовлечена в аграрную революцию. В период назревания и хода Крымской войны, когда все симпатии классиков были на стороне противников Российской империи, Энгельс сетовал на отсутствие шансов на успешную войну против нее, поскольку <огромная, необозримая, редконаселенная Россия – это страна, которую очень трудно завоевать>. Что касается бывших польских провинций по эту сторону Двины и Днепра, выражает он свое разочарование, <то я о них и слышать не хочу с тех пор, как узнал, что все крестьяне там украинцы, поляками являются только дворяне и отчасти горожане… во всех этих местностях, за пределами собственно Царства Польского живет самое большее 500 000 поляков>214. Когда перспективы революции в Западной Европе стали туманными и надеяться оставалось лишь на успехи социалистиче-
213 Герцен А.И. Былое и думы. М., 1933, т. II, с. 50.
214 Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. М., 1962, т. 28, с. 488-489.
162
ской
Не только эти откровения, но и сама жизнь классиков была разительным контрастом их философии. Многие исследователи, сравнивая русских революционеров и их духовных отцов, замечали полную противоположность Маркса и Бакунина, который к тому же обличил Маркса и коммунистический интернационал в служении исключительно еврейским целям, что и стало одной из причин их конфликта216. В Бакунине все искренно: его борьба, его страдания и смерть. В жизни Маркса все фальшиво: 30 лет подстрекательства из читальни Британского музея, удобная жизнь за счет Энгельса, расчетливая женитьба на немецкой аристократке, богатые похороны с надгробными речами; типичный мещанин, завистливо воюющий против <буржуазии>.
Все мифы, что самые враждебные имперские европейские силы приписывали России, в полной мере демонстрирует статья Ф. Энгельса <О внешней политике русского царизма>, впервые появившаяся в 1890 году в журнале <Die neue Zeit> и в английском журнале <Time>, а также работа Маркса, изданная его дочерью в 1893 году под названием <Тайная дипломатическая история XIX века>. В советское время эти одиозные работы Маркса и Энгельса по России были заперты за толстыми стенами специальных архивов. В статье Энгельс говорил, что все успехи России на международной арене в XIX веке проистекали от того, что во главе ее внешней политики якобы стояла всемогущая и талантливая шайка иностранных авантюристов, основавшая <своего рода новый иезуитский орден>, который ловко надувал всех европейских правителей, которым Энгельс явно более симпатизировал. Эта <шайка>, писал Энгельс, сделала Россию великой, могущественной, внушающей страх и открыла ей путь к мировому господству.
Очевидная враждебность самому историческому существованию России, беззастенчивое повторение наиболее абсурдных инсинуаций из британской и польской эмигрантской публицистики сделали эту работу Энгельса первой стратегической мишенью для Сталина, когда он начал осторожно ревизовать марксизм. Идеологическая коррекция антирусских аспектов ортодоксального большевизма проявилась в хитроумном разгроме этой работы в письме членам Политбюро ЦК от 19 июля 1934 г. <О статье Энгельса "Внешняя политика русского царизма">, напечатанном лишь в мае 1941 года – перед самым
^Там же. М., 1965, т. 37, с. 317. 216 См. Bacounine М. Polemique centre les juifs. Paris, 1869.
11ъ
163
нападением Гитлера. В этот момент сербы уже держали оборону, а русским надо было срочно поднимать национальный дух и любовь к отечеству, подточенную червем интернационализма.
Сталинский опус – удивительный образчик маккиавеллиэма, когда, виртуозно жонглируя марксистскими постулатами, цинично и иезуитски воздавая должное гениальности <основоположников>, Сталин камня на камне не оставил от энгельсовых обличений России в особой по сравнению с другими державами реакционности. Сталин также весьма тонко уличил Энгельса в существенном игнорировании и замалчивании англо-германского антагонизма, смеси проанглийской антирусской позиции и вульгарного немецкого национализма217. Тезис об агрессивности России и ее главной роли в провоцировании мировой войны для захвата Константинополя .также подвергся уничижительной критике, исторически аргументированной, в русле которой был дан весьма широкий анализ главных противоречий между ведущими европейскими интересами218. Энгельс же утверждал, что <вся опасность мировой войны исчезнет в тот день, когда дела в России примут такой оборот, что русский народ сможет поставить крест над традиционной завоевательной политикой своих царей>. Весь пафос революции был прямо обращен на Россию, подтверждая верность слов Тютчева о главном противоречии Европы – противостоянии революции и России.
Берлинский конгресс 1878 года стал вехой, которая впервые объединила все западноевропейские силы целью сократить значение русской победы. Именно против России Европа впервые проявила себя как единое политическое целое. Против России, оплатившей своей кровью независимость славян, единым фронтом встали титаны европейской дипломатии – Андраши, Солсбери, Бисмарк, Дизраэли, которые <судили Россию>, обвинив ее в захватных стремлениях, хотя единственным призом в этой войне, давшей независимость Болгарии, Румынии, Сербии и Черногории, была Добруджа, которую Россия отдала Румынии взамен на отобранную у нее по Парижскому трактату часть Бессарабии. <Судьи, выступившие защитниками Турции, так своеобразно рассудили, – иронизирует Е. Спекторский в цитированной ранее статье, – что Англия тут же отняла у этой самой Турции Кипр, а Австрия, следуя своей старой тактике <пусть другие ведут войны>, <оккупировала> Боснию и Герцеговину>. И.С. Аксаков писал: <Если поднимается свист и гам по поводу властолюбия и завоевательной похоти России, знайте, что какая-либо западноевро-