Россия и современный мир №4 / 2017
Шрифт:
Как видим, де Брой полагал, что принцип невмешательства отнюдь не означал пассивной линии поведения. Французское правительство брало на себя обязательство не вмешиваться во внутренние дела других государств. Оговаривая при этом, что если ситуация в какой-либо стране будет представлять угрозу национальной безопасности Франции, если во внутренние дела какого-либо государства вмешается третья держава и возникнет опасность для Франции или для европейского равновесия, то Франция может прибегнуть к вооруженному вмешательству в дела другого государства.
Исходя из такой интерпретации принципа невмешательства французское правительство осуществляло практические действия: в частности по вопросу о судьбе Бельгии. Такую трактовку этого принципа и сторонники политики Луи-Филиппа, и представители оппозиции называли
Лидеры Сопротивления не были согласны с такой трактовкой принципа невмешательства. По словам Казимира Перье, одного из ведущих политиков тех лет, в 1831 г. возглавлявшего правительство, принцип невмешательства вовсе не означал обязательного присутствия французских войск повсюду, где этот принцип нарушался. «Это будет вмешательство другого рода», – заявил К. Перье, выступая в Палате депутатов 18 марта 1831 г. По его словам, такая политика означала бы «возобновление претензий Священного союза… химерических амбиций всех тех, кто хотел подчинить Европу одной идее и создать универсальную монархию. Трактуемый подобным образом принцип невмешательства будет служить прикрытием духа завоеваний» [2, л. 92 об.].
Проблема проживания на территории Франции эмигрантов из Польши, Италии, Испании была очень острой на всем протяжении существования Июльской монархии. Эта проблема вызывала осложнения как политического, так и экономического плана, поскольку содержание иностранцев значительно отягощало бюджет Франции, а также являлось фактором внутриполитической нестабильности. Например, в 1840 г., по данным Ш.-М. Дюшателя, министра внутренних дел в правительстве Н. Сульта, всего на территории Франции насчитывалось приблизительно 31 800 иностранцев, из них испанцев – 26 400 человек. По его мнению, правительству следовало принять меры для ограничения числа эмигрантов на территории Франции. В то же время он подчеркивал, что это было сделать не так уж просто. «Обстоятельства налагают на нас это тяжкое бремя по крайней мере до конца года», – заявил министр [16, p. 2298].
Французские власти в эти годы получали нескончаемые жалобы со стороны русского правительства по поводу пребывания поляков во Франции. Вице-канцлер граф К.В. Нессельроде обвинял французское правительство в покровительстве польским эмигрантам, в частности князю Адаму Чарторыйскому, усматривая в этом «великий скандал» и «скандальный беспорядок» [5, т. 15, с. 201]. Решить проблему пытались разными способами: от отправления поляков в Португалию до создания Польского легиона, однако эти попытки не увенчались успехом. В результате неблагонадежных поляков разместили подальше от столицы, в так называемых «польских депо».
В условиях роста патриотических настроений и обострения чувства национального самосознания даже обычные в дипломатической практике компромиссы воспринимались французами весьма болезненно. Что уж говорить о реакции французов на заключение 15 июля 1840 г. Лондонской конвенции по делам Востока без участия Франции! Это спровоцировало в стране бурю патриотического негодования, волну русофобских и англофобских настроений.
Пока в правительстве пытались трезво оценить создавшуюся ситуацию, возмущенные парижане били стекла в британском посольстве и устраивали бурные манифестации на бульварах столицы; в стране уже мечтали о реванше за 1815-й год. По словам Гизо, «новая коалиция против Франции (имеются в виду державы, заключившие Конвенцию 15 июля 1840 г. – Н. Т.) пробудила… еще живые воспоминания о наших битвах против могучих европейских коалиций и породила во Франции брожение, полное гнева и тревоги… При известиях о бедствиях, испытываемых Мухаммедом Али, в стране пробудилось в высшей степени воинственное движение, хотя трудно было определить его характер и масштабы; было лишь желание
Во Франции начались лихорадочные военные приготовления. Были опубликованы королевские ордонансы, согласно которым все бессрочные отпускники призывались в действующую армию; численный состав армии значительно увеличивался. Было предписано сформировать 12 новых пехотных полков, десять стрелковых батальонов и шесть кавалерийских полков. Численность флотских экипажей была увеличена на 10 тыс. человек. На верфях в большом количестве строились новые корабли (пять линейных кораблей, 13 фрегатов и девять паровых судов). Был составлен комитет для разработки плана возведения укреплений вокруг Парижа, заседания которого происходили ежедневно. Как отмечал журнал «Русский вестник», не только во Франции, но и по всей Европе «господствовало убеждение, что стоило только французскому правительству открыть клапан, и революционный ураган распространился бы по Европе…» [6, с. 70].
Во французском общественном мнении было сильно убеждение, что именно тогда у Франции появилась реальная, может быть, единственная возможность попытаться трансформировать Венскую систему и не допустить превращения Франции во второстепенную державу. По словам Ф.Р. де Шатобриана, именно тогда глава правительства А. Тьер «держал в руках судьбы мира». Он упрекал главу кабинета в том, что ему «недостало решимости». Шатобриан писал: «Отдай он приказ напасть на английский флот, и при нашем тогдашнем численном превосходстве на Средиземном море победа была бы за нами; турецкий и египетский флоты, стоявшие в Александрийском порту, пришли бы нам на помощь; поражение Англии воодушевило бы Францию. Можно было сразу ввести стопятидесятитысячную армию в Баварию, можно было захватить какой-нибудь итальянский городок, не ожидающий нападения. Лицо всего мира изменилось бы» [7, c. 559–560]. Тьер, по его словам, «не решился пойти ва-банк; оценив свои силы, он их счел недостаточными, а ведь именно оттого, что ему нечего было терять, он мог все поставить на карту. Мы очутились под пятой у Европы: такого случая воспрянуть нам больше не представится» [7, c. 560].
Может быть, наиболее ярко национальное чувство проявится в ходе сопутствовавшего Восточному Рейнского кризиса – резкого обострения франко-немецких отношений.
На Венском конгрессе державы-победительницы не пошли на применение принципа легитимизма по отношению к германским землям. По сути, был сохранен порядок вещей, созданный Наполеоном I под новым названием – Германский союз, находившийся под контролем Австрии и Пруссии. Французские либералы осудили эти решения, восстанавливавшие на Рейне систему, существовавшую к 1792 г., и оценивали решения Венского конгресса как угрожающие национальной безопасности Франции в будущем. По их мнению, главная задача французской внешней политики заключалась в возвращении Франции левого берега Рейна в качестве ее естественной границы и лучшей гарантии национальной безопасности страны. Как следствие, все усилия французской дипломатии должны были быть направлены на проведение и поддержку политических действий и движений, способных привести к упразднению системы, установленной Венским конгрессом. В этом отношении все группы французской оппозиции – от умеренных либералов до радикальных республиканцев и карбонариев – в годы Реставрации проявили единодушие.
В годы Восточного кризиса и изоляции Франции на международной арене в стране развернулось широкое движение за возвращение Франции левого берега Рейна, поддерживаемое даже окружением Луи-Филиппа. Левая газета «La R'eforme» привела на своих страницах высказывание сына Луи-Филиппа, герцога Орлеанского, который на тот момент будто бы заявил: «Я лучше умру на берегах Рейна, чем в сточной канаве в Париже» [15]. Правда, ровно год спустя, вследствие трагического инцидента, он погиб буквально в парижской канаве…