Россия молодая (Книга 2)
Шрифт:
– Кого ж первого делать?
– Первым делать будем мастера Федосея Кузнеца. Так я чую, что он у них верховодит...
– Крыкова бы взять.
– Крыкова? А капитан-командор его даст?
– Он и Кузнеца не дал бы, так ведь мы не спросили, по-тихому взяли...
Вернувшись в застенок, сели все рядком на перинку, крытую ковром, пошептались, подозвали Поздюнина, велели ему сразу делать татя Федосея. Палач почесался, помедлил.
– Чего ждешь-то?
– спросил Молокоедов.
– А того, что с меня спрос будет. Делать умеючи надо, а которого до смерти - за такого в ответе...
–
Поздюнин со вздохом пошел к месту. Бобыли сорвали с Кузнеца рубашку. Поздюнин вдел его руки в хомут. Молокоедов спросил:
– Ты и есть Кузнец? Говори, детушка, все, что о челобитной воровской ведаешь: где сия бумага, кто ее укрывает, кто писал, - говори быстро, спехом...
Кузнец молчал. Глаза его остро поблескивали, впалая грудь вздымалась неровне. Палач Поздюнин, положив ладонь на хомут, дремал стоя. Подручный хлебал молоко из глиняной кружки, закусывал шаньгою.
– Делай его, Поздюнин!
– велел Ларионов.
Палач открыл глаза, встрепенулся.
– Рученьки кверху, голубь, кверху, да и сам посунься вперед, чуток вперед, детушка, подайся...
Петля стянула кисти, Поздюнин уперся кривыми ногами в бревно, вскочил, подпрыгнул. В тишине заскрипела пеньковая веревка. Кузнец весь вытянулся, яснее выступили ребра, пот сразу залил черное худое лицо.
– Говори, детушка!
– велел Гусев.
Кузнец дернул вперед шею, спросил:
– Пошто воевода ваш кнутом выбивает себе деньги из посадских? Пошто без посула ни едина дела не добьешь? Пошто ныне на Онеге...
– Еще подтяни!
– велел думный дворянин.
Хлопнула дверь, в застенок вошел пьяный Мехоношин, сказал сквозь зубы:
– Жечь их всех огнем, иродово семя! Смертно! Жилы резать, персты ломать...
Засвистела пеньковая веревка, Кузнец застонал, потом опять тихо стало.
Мехоношин сбросил у двери мундир, кружева, ленты, пошатываясь подошел к Поздюнину, сам взялся за веревку. Поздюнин веревку не давал, дьяки забеспокоились, стали уговаривать поручика, чтобы не бесчинствовал. Мехоношин потребовал огня, ногой ударил подручного, закричал, что с нынешнего дня сам будет рвать ногти, варить в смоле, вбивать гвозди, разве-де так пытают? Потом заплакал навзрыд, ушел в сторону, жалостно причитал:
– Матушка мои с батюшкой, добрые мои родители, на кого вы меня покинули, детушку вашу, для чего не взяли с собою в обитель счастливую...
Кузнец молчал, ловил открытым ртом воздух. Глаза его заволокло, он ничего не видел и не слышал.
– Отлей!
– велел дьяк.
– Да живо!
Подручный принес берестяное ведро, Поздюнин опустил хомут и медленно, узкой струей стали лить воду Кузнецу в лицо.
– Еще вздергивай!
– приказал думный дворянин.
– Живо, живо... К утру всех кончим, отдыхать пойдем!
2. ВОН ОН, ФЛОТ!
Карбас шел быстро, ветер дул попутный, ровный, сильный. Перед тем как сбрасывать паруса, Семисадов поднял пистолет - выстрелил в воздух, потом поднял на мачте прапорец, за ним второй, потом третий. Флажки развернулись, с берега ответили выстрелом.
– Важно живете!
– сказал Рябов.
– Без сигнала так бы и не взойти?
– Там пушки припрятаны!
– ответил Семисадов.
– Чужого
– Чего ж меня-то пускаете?
– По приказанию господина капитан-командора. Велено показать кормщику Рябову корабельный флот, крепость-цитадель, Марков остров и на нем батарею, другие некоторые пушки, потайную цепь. Еще - что похощет...
Рябов улыбнулся, переложил руль, карбас медленно поворачивал носом к входу в гавань. Могучие сосны защищали ее от любопытных взоров; отсюда, с моря, она казалась пустынной и необитаемой. Вода блестела под жаркими солнечными лучами, было тихо, душно, ветер вдруг упал вовсе. Пошли в гавань на веслах, и, едва миновали прибрежные серые, мшистые валуны, взору кормщика открылись корабли - большие, новые, с высоко поднятыми резными кормами, в паутине снастей, с открытыми пушечными портами, в которых виднелись медные пушки. Четко, словно выстроившись, неподвижно застыла эскадра перед обрывистым зеленым берегом.
Молча светлыми своими глазами осматривал кормщик стройные линии обводов, мачты, реи, искал, какие же из кораблей построены его руками в те, старопрежние годы, на Соломбальской верфи. Но тотчас же забыл, о чем только что думал, и стал разглядывать пушки на кораблях, прикидывать их число и силу огня. Пушек было много, и Рябов удивленно покачал головой: смотри-ка ты, военного флоту корабли, истинно так, ничего не скажешь...
– А ну, еще навались!
– велел он Семисадову.
Тот, радуясь на растерянное и довольное лицо Рябова, уперся своей деревяшкой в банку, сильно размахнулся веслами - карбас скользнул вперед, ближе к кораблям. Они еще выросли, стали крупнее, выше, резьба на корме нового фрегата проступила яснее. С борта свесилась круглая белобрысая голова, рыбацким говором, как говорят на Онеге, спросила:
– Кто идет? Отвечай!
– Господина капитан-командора карбас по его указу!
– снизу вверх крикнул Семисадов.
– Здорово, Михайло!
– Здорово, господин боцман!
– Он какой же Михайло?
– спросил Рябов.
– А покойного Мокия внучек, рыбацкого дединьки, еще ты от него артель принимал!
– напомнил Семисадов.
– Нынче матрос добрый.
– Скажи!
– удивился Рябов.
– Идет времечко, бежит...
На веслах не торопясь обошли все яхты, фрегаты и корабли, близко оглядывали спущенные трапы, якорные канаты, точенные из темного заморского дерева страшные фигуры, что ставились спереди на каждом судне. Матросы смотрели сверху на карбас капитан-командора, с одной яхты слышалась песня, с другой - звуки корабельного рожка, на третьей делалось учение: матросы как бы готовились заряжать пушки, стрелять, чистить стволы, еще заряжать.
– Откуда набрали-то народишку столь много?
– спросил Рябов.
– А наши беломорские, почитай, все, - ответил Семисадов.
– Тогда, в те времена, шутили, а нонче нет, не шутим. Море - наше поле...
Только к утру добрались до Архангельска. Рябов был задумчив, глаза его смотрели строго, лоб хмурился. Неподалеку от Воскресенской пристани спросил:
– Ужели прорвутся к городу, а, боцман?
– Шведы-то?
– Они.
– Не дадим!
– со спокойною ленцою в голосе ответил Семисадов.
– Не достать им до нашего флоту.