Россия молодая (Книга 2)
Шрифт:
– Здравствуй, жена!
– ответил кормщик и положил свои тяжелые руки ей на плечи.
– Здравствуй!
К вечеру изба набилась народом: весть о прибытии пропавших облетела весь город. Рябов, в расстегнутой на груди чистой полотняной рубахе, сидел в красном углу. Вдовы и матери погибших на Груманте мореходов и промышленников подливали ему вина; утирая слезы, слушали скорбную повесть кормщика о последних днях их мужей и сыновей. Рябов говорил медленно, ничего не утаивал, ничего не приукрашал. Потом перешел к делу...
– Мужья ваши и сыны, покуда живы были, со всем прилежанием старались напромышлять получше, чтобы и монастырю
– Палками велел гнать!
– сказала вдова Кустова.
Другие заговорили все вместе:
– Воротнику велел никого из нас не впускать!
– Не то что муки - рыбы не давали...
– В пасху святую, и то прогнали...
– Молитесь, говорят...
– То-то!
– сказал Рябов.
– Что упромыслили - все ваше!
Встал со своего места, низко, до полу, поклонился, попросил по обычаю прощения за то, что сам возвернулся живым, а многих друзей похоронил на Груманте. Гости молчали, сделалось так тихо, что стало слышно, как кричит сверчок в подпечье. Старуха Щапова Пелагея Петровна - мать двух сыновей, похороненных на Малом Беруне, на безлюдном холодном острове, - отдала кормщику поклон; плача тихими слезами, трижды поцеловала в лоб, сказала негромко:
– Хорошо ты сделал, Иван Савватеевич. По-русскому! Спасибо, кормщик!
Одна за другой подходили вдовы и матери, целовали Рябова в лоб, кланялись. Он тоже кланялся им, у каждой просил прощения. Глаза кормщика смотрели прямо, ясно, лишь меж бровями лежала скорбная складка. Совесть его была чиста.
Потом пили за помин души мореходов - Елисея Анохина, Василия Огурцова, зуйка-отрока Семена, двух братьев Щаповых - Ильи с Николаем, ели несоленые поминальные пироги, пели старое причитание:
Станем мы ждать да дожидаться.
Мы во чистом поле, во широком
Пораскинем свои те очи ясные
Далеко-далеко на все стороны...
Мы станем глядеть, да углядывать,
Что не придут ли наши ясные соколы,
Они - яблони, да кудреватые,
По прежней поре, да по времячку,
На трудную работу, на крестьянскую.
Будем век дожидаться и по веку...
Еще не допели песню, как пришли новые гости: капитан-командор Иевлев с Марией Никитишной, Егорша да Аггей Пустовойтовы, старый дружок кормщик, ныне боцман, Семисадов. Вид у Сильвестра Петровича был усталый, теперь опирался он на палку, но кормщик с первого взгляда понял: сейчас Сильвестр Петрович совсем иной человек, чем тогда, - настоящий офицер и командир.
– Ну, здравствуй, кормщик!
– сказал капитан-командор.
– Здравствуй, Иван Савватеевич! Вишь, ты каков человек! Опять живой!
– Живой!
– близко подходя к Иевлеву, смеясь ответил Рябов.
– Люди не верят, а я все живой. Одна старушечка нынче рукой потрогала: ты ли? Я, ей-ей, я...
Они обнялись, трижды, по обычаю, поцеловались.
– Ну и щедр к тебе бог, Иван Савватеевич! Ни в чем ты не обижен.
– Да уж он у нас таков, - тоже любуясь Рябовым, произнес Семисадов. Ништо его не берет! Мне ноженьку ядром напрочь оторвало, а от него то ядро отскочило бы! Верно, Иван Савватеевич?
– А чего!
– обнимая Семисадова, ответил Рябов.
– И отскочило бы. Да погоди, боцман! Ты и на деревянной крепко стоишь! Тоже мужичок подходящий...
Таисья с поклоном обносила запоздавших вином, подошла к Маше, поклонилась:
– Выпей за наисчастливый мой день, Марья Никитишна, пригубь!
Маша, взглянув на Таисью, которая так и светилась радостью, взяла чарку, пригубила, крепко стиснула пальцы Таисье, спросила шепотом:
– Дождалась, да? И чтобы всегда мы дожидались? Чтобы возвращались они всегда откуда ни на есть?
Таисья ответила так же шепотом:
– Чтобы помереть нам вместе с ними! Чтобы не было нам иной судьбы! Коли уж придет время - так вместе, не порознь! Пей, Марья Никитишна, пей, Машенька, до конца, твое слово - свято, так и будет, как ныне загадала! Ежели не выпьешь...
Испугавшись, Маша выпила всю чарку. Сразу стало жарко, весело, тихонько попросила:
– Поднеси Сильвестру Петровичу, пусть слово молвит!
Таисья подошла с подносом к Иевлеву, поклонилась, счастливо и дерзко глядя ему в глаза, сказала:
– Тебе чару пить, Сильвестр Петрович, тебе и застольное слово молвить!
Иевлев улыбнулся, заражаясь Таисьиной радостью, взял тяжелую чару с подноса, сказал, оглядывая стол яркими, широко открытыми синими глазами:
– Давненько, други добрые, не пил я зелена вина, все недосуг, да и не за что пить было. А ныне придется: выпью я чарку сию за российских славнейших мореходов, кои флоту нашему корабельному есть основание. Корабли еще не флот, флот - моряки. В давно прошедшие годы побывал я здесь, в Онеге, налетом, кое-чего понял. Попозже истины некоторые понял здесь, в Архангельске. И не таясь скажу: Рябов Иван Савватеевич и многие его други впервой открыли глаза мои на то, что есть морские и навигаторские художества, что есть мореплавание. Нынче весь Архангельск, от мала до велика, толкует об одном - о плавании кормщика Рябова на Грумант и обо всем, что отважному сему делателю претерпеть довелось. Сегодня, надеюсь я, многое мы услышим от него самого, о жизни его за сии годы, о доблести, о том, как спас он многие человеческие жизни и сам к нам живым и здоровым возвернулся. Послушаем, а по прошествии годов, может, дети наши и прочитают сию фабулу, выданную книгою, ибо на Руси будет Академия наук, и той Академии ничего лучшего, нежели истинные события, коих россияне участниками были, и не надобно...
Сильвестр Петрович посмотрел на Рябова, выше поднял чарку:
– Так выпьем же за Ивана Савватеевича и за сподвижников его российских мореплавателей, что беспримерные свершали в пути своем геройства и в недальнем будущем еще большие чудеса свершат на удивление и страх недругов и завистников матери нашей - святой Руси!
Не поморщившись, единым духом выпил он свое вино, за ним выпил Рябов, за кормщиком - Митенька, но не осилил, закашлялся. Отовсюду закричали со смехом:
– Мякиша ему, мякиша ржаного!