Россия распятая (Книга 1)

Глазунов Илья

Я мучительно думал, как отразить в одной картине великую смуту нашего времени. На стенах Парижа - портреты Ленина, Маркса, Че Гевары, Троцкого, Мао Цзэ-дуна. Кто-то рассказал мне, что секретарь Эдит Пиаф, подойдя к вечному огню у символа Франции - могилы Неизвестного солдата, вытащил припасенную сковородочку и поджарил себе яичницу, которую с аппетитом съел. У одних французов это вызвало восторг, у других гнев возмущения. Во время моего пребывания в Париже узнал я также, что главой Союза художников Франции был некогда личный секретарь Троцкого...

Не буду описывать содержание моей "Мистерии". Знаю, что очень многие видели ее, - если не в оригинале, то хотя бы в многочисленных репродукциях. Скандал был огромный. Выставка, которую я ждал долгие годы так и не открылась, потому что я отказался убрать картину,

столь важную для моего творчества. Тогдашний министр внутренних дел Щелоков, ранее относившийся ко мне уважительно, позвонил по телефону и предупредил, что я должен немедленно снять свою "антисоветчину" , а если нет, то для таких, как я, есть лагеря: "Подумайте о своих детях". Враждебные "голоса" надрывались по поводу скандала, неслыханного в истории советского искусства. "Картина, которую никогда не увидят русские", - провозгласил итальянский журнал "Эпока". На самых верхах, как мне говорили потом, всерьез обсуждался вопрос о моем выселении из страны. Мне грозила участь Солженицына... Это решение не прошло всего одним голосом! Секретарь МОСХа Попов злобно прошипел: "Теперь ты навсегда спекся, Глазунов!"

До позднего вечера в Выставочном зале на Кузнецком мосту мы ждали, какое же решение о выставке принято. Толпа народа, запрудив улицу, несмотря на уговоры милиции, не расходилась до вечера. Спасибо, великое спасибо моим зрителям!

Пытались действовать и через мою жену, но она тоже была непреклонна. "Скажите ему, - говорили Нине, - пусть он перепишет Солженицына на Брежнева и уберет Голду Меир и Моше Даяна. Что же это получается: наверху Христос, а под ним в луже крови плавает Сталин, и протягивает руку страшный в своем фанатизме Ленин", - убеждал мою жену заместитель министра культуры СССР Владимир Иванович Попов. Который раз я остался в полном одиночестве - решалась моя судьба. Я несколько раз снимал телефонную трубку: может быть, никто не звонит потому, что отключили телефон? Нет, работает. Лишь через несколько дней позвонил неизменный благодетель мой Сергей Владимирвич Михалков: "Передаю тебе указание ЦК КПСС - причем с самого верха: собирай манатки и немедленно с глаз долой, уезжай в Сибирь, на БАМ. Хочу добавить что ты должен быть благодарен, раньше бы тебя расстреляли как врага народа. Нина пусть остается в Москве. Поработаешь, а там видно будет".

За два года до этого мою небольшую выставку организовал в клубе парфюмерной фабрики его директор, ныне знаменитый Дмитрий Дмитриевич Васильев. Он занимался также фотографией, подрабатывал на фотозаказах. Я был у него несколько раз дома, в коммунальной квартире. Меня огорчила нищенская обстановка, но особо тронуло сердце то, что он воспитывает, разойдясь с женой, двоих детей, мальчика и девочку. "Как же ты поедешь один в Сибирь?
– удивился Дим Димыч.
– Мало ли что может случиться в тайге, на стройке, где, наверное, не только ударники труда, но и уголовнички шалят?" Решили ехать вместе.

Представляю, какая реакция и какие комментарии могут возникнуть у многих: "Не кто-нибудь, а основатель общества "Память" сопровождал Глазунова!" Но спешу успокоить общественность. Когда мы были в Сибири, Дим Димыч еще и не помышлял о создании общества "Память", которое получило потом такую свирепую и шумную огласку, породило столько измышлений о "русском фашизме". Во время нашего сибирского житья - бытья он, тогда просто скромный фотограф и мой друг, рассказывал мне о службе в армии, о том, что всегда мечтал быть актером и режиссером. До встречи со мной он несколько раз разговаривал с академиком Сахаровым и, между прочим, сочувствовал нашим "гонимым" авангардистам. Он был очень артистичен, остроумен, прошел суровую жизненную школу. Он мне говорил тогда, что его потрясла моя карт;ина "Мистерия ХХ века", восхитила непримиримость моей гражданской позиции, непреклонность в борьбе за право свободно выражать свои философские и эстетические взгляды.

В течение года после поездки в Сибирь Дима отдал немало сил созданию фильма об Илье Глазунове. Однако его "зарубил" председатель телерадиокомитета Сергей Георгиевич Лапин (мой земляк, родом из Петербурга). Многое не понравилось ему в отснятой картине. Не понравилось, в частности, обилие церквей и монастырей. Я настоятельно шептал Васильеву, что надо соглашаться с требованием вырезать из фильма

некоторые церковные мотивы - во имя одного, самого важного сюжета: взрыва храма Христа Спасителя. Но именно эти кадры и вызвали наибольший гнев Сергея Георгиевича. Он был непреклонен.

Чтобы сместить акцент в его нападках на "церковность", я спросил грозного Лапина: "А почему ваши редакторы вырезали снятые в старой Ладоге кадры, где ваш покорный слуга цитирует Татищева и обрушивается на норманистов, отрицающих славянское происхождение Рюрика?" Должен сказать, что Сергей Георгиевич относился ко мне в принципе неплохо, несмотря ни на что. Он чуть смутился и уже миролюбивым тоном обьяснил: "Поскольку я себя не считаю знатоком русской истории, хоть и очень люблю ее, я решил эти кадры показать Дмитрию Сергеевичу Лихачеву". Лапин, пожилой, небольшого роста, с аккуратно расчесанными на пробор седыми волосами, сверкнув очками, заявил: "Прямо скажу - никак не ожидал такой реакции прославленного советского академика". Сергей Георгиевич подчеркнул слово "советский". "Так вот, Лихачев сказал: "Не дело художника рассуждать об истории". И я, продолжал Лапин, согласен с Дмитрием Сергеевичем: живописью должен заниматься живописец, а историей должны заниматься историки. Рюрик же ваш, если не легенда, был норманский конунг!"

Глядя в усталые глаза руководителя советского телевидения, я огрызнулся: "Но ведь советский академик Лихачев по профессии лингвист, а не историк, а он ведь даже и о живописи любит порассуждать. История, как и искусство, принадлежит всем, и каждый человек может иметь свое о ней понятие".

Дело тем и кончилось: фильм лег "на полку". А вот отношения мои С Дим Димычем с того момента разладились. Он обвинил меня... в соглашательстве с Лапиным. "Если ты думаешь, что я угробил фильм о самом себе - считай, что ты прав." - с нескрываемой обидой сказал я. После этого разговора наши пути разошлись навсегда.

И лишь позже узнал я о "Памяти", которую организовал и возглавил Дмитрии Васильев. Несколько лет назад, в начале перестройки, занимаясь созданием Российской Академии живописи, ваяния и зодчества, я попал на прием к секретарю ЦК КПСС Александрф Николаевичу Яковлеву, которого уже тогда наывали главным архитектором перестройки. Усадив меня перед собой, он спросил: "Вы знаете, почему я. вас так долго не принимал, хотя вы задумали хорошее дело с вашей академией?" "Наверное, потому, что вы были заняты", - высказал я безобидное предположение. "Нет, совсем не поэтому, - вскинул на меня глаза бывший идеолог партии, а ныне лидер демократического движения.
– Мне со всех сторон уши прожужжали, что вы основатель "Памяти" и активно поддерживаете это движение. Мне пришлось обратиться напрямую в КГБ, где мне ответили, что вы никакого отношения к "Памяти" не имели и не имеете. Для меня это очень важно, ведь я за Россию больше, чем вы. Я родом из ярославской деревни, и по моей инициативе сейчас восстанавливают Толгский монастырь, где, как известно, была найдена рукопись "Слова о полку Игореве". Прощаясь, Александр Николаевич показал глазами на ксерокопию книги, лежащей у него на столе: "Вы вот все за Русь выступаете, а я уверен, этой книги не читали". Я прочел название книги: Сергей Лесной. "Откуда ты, Русь". На этот раз улыбнулся я, чувствуя благожелательность начальства: "Александр Николаевич, вам ксерокс, надеюсь, не общество "Память" прислало. А вот у меня давно купленный в Париже экземпляр. Должен вас предупредить, что маститые советские историки патологически ненавидят как эту книгу, так и ее автора, профессора Парамонова, взявшего псевдоним Сергей Лесной".

* * *

Помню Иркутск, настороженную встречу в горкоме партии, где мне начертали мой предстоящий маршрут. После красоты старого Иркутска, где когда-то жили некоторые ссыльные декабристы, я снова, выйдя из самолета, увидел стену непроходимой, бескрайней, как океан, тайги и рабочий поселок, где предстояло прожить месяц. Начальство было предупреждено и сразу предложило список ударников труда, которых мне предстояло рисовать. "Я буду рисовать тех, кто мне понравится", - стараясь придать голосу твердость, сказал я представителю местной власти. "И потом, наверное, у вас все хорошо работают", - предположил я. Начальник-бамовец простодушно улыбнулся: "Вообще-то вы правы, все пришли сюда работать и заработать - лодырям здесь места нет".