Россия распятая (Книга 1)
Шрифт:
Однажды он приехал в Ленинград со своей женой Диной Мухиной, художником-прикладником, и я повел ее в нашу академическую библиотеку. Любящая меня пожилая библиотекарша, выдававшая мне книги, шепнула: "Какая очаровательная девушка, вот вам бы такую же найти". Я невольно вспыхнул, потому что мне очень нравилась Дина. Она была хрупкая, нежная, а Эрнст уверенный в себе и все преодолевающий конквистадор. Тогда он был еще приверженцем реализма и дружил с семьей вице-президента Академии художеств Г. Манизера. Его рисунки были выразительны и монументальны, он любил Микеланджело. Советовал мне прочесть сочинения Бэкона, Джойса и Кафки. Прочитанные по его совету "Лже-Нерон" и "Испанская баллада" Фейхтвангера произвели на меня глубокое впечатление.
Обедая однажды в забегаловке, которая находалась на набережной Москвы-реки, в квартале старой Москвы, который был потом целиком снесен в хрущевские времена при строительстве бесконечно уродливого здания гостиницы "Россия",
– Он вынужден был стать гражданином Рима, оставаясь евреем. Он, автор "Иудейской войны", остался жить в веках, донеся до нас историю своего народа и эпохи". Когда мы, заплатив по рублю за порцию московских пельменей, вышли на набережную, шел снег, стеной заслоняя от нас Василия Блаженного и высокие башни Кремля. Эрнст не застегивал пальто, словно его согревала внутренняя энергия. Вдруг он остановился и, глядя мне в глаза, спросил: "Ответь на самый главный для меня вопрос - от твоего ответа многое зависит". Глаза его стали очень серьезными: "Как ты считаешь, может ли еврей быть русским художником?" Не задумываясь, я ответил: "Конечно, может, если он любит Россию". Мне нравились ранние работы Неизвестного: "Русский Икар", голова человека, срывающего с себя противогаз и жадно вдыхающего свежий воздух, портреты, многочисленные эскизы монументальных памятников.
Помню, как накануне фестиваля Эрнст говорил мне: "Когда международная выставка современного искусства откроется в Москве, ни одно партбюро не поможет нашим художникам - они во многом должны будут перестроиться, многое осмыслить по-новому. Идет бурная смена вех..." Помолчал - и неожиданно посоветовал: "Хоть тебя зажали и будут жать со всех сторон, никогда не жалуйся, говори, что у тебя все хорошо". Улыбнувшись только ему свойственной улыбкой ума, иронии и скрытых подтекстов, он шутливо добавил: "Секрет успеха не нов: все пришли в шапках, а ты - без шапки; все пришли без шапок, а ты надень шляпу. Не так ли?" Он дружески хлопнул меня по плечу. "И повторяю тебе все то же: первый художник j всегда друг короля, если он даже спорит с королем".
Впоследствии Эрнст Неизвестный стал окончательно "левым", но продолжал получать заказы, например, на гигантскую скульптурную стену-барельеф в "Артеке" и многое другое, - до известного скандала в Манеже, когда взбешенный Хрущев спросил у наших художников, уж не педерасты ли они. Тем не менее родственники Хрущева, как известно, заказали надгробие на могилу Никиты Сергеевича именно Эрнсту Неизвестному. ХХ век имеет свои законы и своих хозяев...
Многие мои друзья тех лет не ожидали, что скромный и кажущийся порой не уверенным в себе студент Илья Глазунов первым осмелится нанести удар по диктатуре соц. реализма. После моей первой выставки я редко виделся с Эрнстом. "Левый" лагерь поэтов, писателей, художников навесил на меня ярлык "националиста", воспевающего идеализированное прошлое царской России, православие и творчество "реакционного" философа и писателя Достоевского. Правда, позднее Эрнст тоже проиллюстрировал Достоевского. Но скажу честно: я совсем не так понимаю Достоевского... Меня наотмашь были "слева" и "справа". Тех и других бесили многотысячные очереди на мои выставки, успеха которых они не желали видеть и замечать. Настоящий заговор молчания... Я оставался по-прежнему один, надеясь только на себя да на случайную поддержку случайных людей.
Шло время. Однажды кто-то показал мне газету, в которой Эрнст Неизвестный объяснял, почему покидает СССР: "Раньше у ,меня ничего не было, но были надежды. Теперь у меня есть все, - но нет надежд, потому я и уезжаю". Ручаюсь за смысл цитаты, хотя и не уверен, что журналист правдиво передал объяснение Эрнста Неизвестного.
..В июне 1996 года по телевидению показывали волнующую сцену, как Президент Б. Н. Ельцин вручает Государственную премию России знаменитому русско-американскому скульптору Эрнсту Неизвестному. Я порадовался за моего старого приятеля и вспомнил его слова: "Первый художник всегда друг короля". По другому давнему совету, данному мне Эрнстом, не жалуясь, скажу правду: я никогда не получал ни от коммунистов, ни от демократов никаких премий за свои произведения. ,
Не получил и на этот раз, - хотя на Государственную премию России были выдвинуты три мои известные всему миру работы: "Мистерия ХХ века", "Вечная Россия" и "Великий эксперимент". Не всегда первых из художников любят короли...
Недавно в интервью по телевидению меня сросили: "Правда ли что вы придворный художник?" Я ответил: "О каком дворе идет речь? Меня приглашали короли Испании, Швеции, Лаоса, я писал великого герцога Люксембургского, Индиру Ганди, министров правительства де Голля, президента Италии Сандро Пертини, генеральных секретарей ООН и ЮНЕСКО". Красивая журналистка
Совет же, данный мне в свое время Эрнстом, - никогда не жаловаться - никак не был воспринят большинством добровольно уехавших из России многочисленных деятелей нашей советской культуры. Можно назвать лишь одного действительно насильственно выдворенного за рубежи нашей Родины писателя Александра Солженицына. Большинство же деятелей нашей культуры, повторяю, как "левых", так и "правых", уехали д о б р о-в о л ь н о, были отпущены суровым КГБ на постоянное место жительства в Европу и Америку. Иных известных музыкантов, что мне известно доподлинно, уговаравали не уезжать, но они, получившие в свое время все возможные награды и высокие звания, считали для себя выгодным уехать. Зато сколько до сих пор разговоров и жалоб о мнимых политических гонениях, обидах, притеснениях. Слушая все это, приходится лишь удивляться, как легко творятся политические легенды.
Кстати говоря, не все из так называемой "третьей волны" эмиграции достигли успеха на Западе, а тем, которые чего-то добились, помогло то, что они успели сделать на родине, присовокупив затем к этому ореол "политических страдальцев", гонимых советским режимом. Известны имена художников, которые когда-то гремели на запрещенных авангардных выставках, а после отъезда на Запад пропали в безвестности, а иные работают малярами на отделке квартир Париже.
* * *
Но - возвращаюсь снова к Москве. Огромным событием в моей жизни стала реальная помощь моего нового знакомого, племянника актрисы Т. Ф. Макаровой, Артура Макарова, известного сценариста и писателя. Приятель Артура - испанец, скульптор Дионисио Гарсиа, привезенный к нам когда-то в числе других детей-эмигрантов во время гражданской войны в Испании, предложил мне и Нине жить в принадлежавшей ему кладовке в огромной коммунальной квартире на улице Воровского (ныне Поварской). Размер кладовки 2х2 метра, было даже окно, выходящее на море заснеженных крыш, за которыми, заслоняя небо, возвышался гигантский силуэт сталинского дома на площади Восстания. Все, что было в кладовке, - это старая раскладушка из алюминиевых трубок с провисающим чуть не до пола зеленым брезентом. Крепко скроенный, занимающийся боксом Артур[83], сняв с головы кепочку, пригладил рукой свой коротко стриженный пробор и сказал: "Живи сколько хочешь - в тесноте, да не в обиде". Не рискуя сесть на койку - единственную "мебель", добавил: "На койке будет спать Нина, а ты, пока я схлопочу какую-нибудь подстилку, на газетках - рядом". А сам хозяин предложенной площади, Дионисио Гарсиа, напоминающий чем-то героев Веласкеса, словно предупреждая мой вопрос, улыбнулся: "Платить ничего не надо. Ты художник, я - скульптор. Оба мы, можно сказать, эмигранты, живущие в Москве, хоть я испанец, а ты русский. И оба мы нищие". Дионисио зарабатывал тогда тем, что на кладбищах делал надгробия, бюсты и кресты, потом изучал философию, а ныне, как мне говорили, пишет философско-религиозные трактаты.) До конца дней я сохраню благодарную память об Артуре и Дионисио, которые в те страшные дни дали мне кров и саму возможность жить в столице нашей Родины Москве. Было это накануне нового, 1958 года.
Жильцы коммунальной квартиры, а их было, судя по многочисленным индивидуальным звонкам и почтовым ящикам, прибитым на дверь, около десяти, встретили нас поначалу приветливо, радушно. Выражаясь сегодняшним языком, "субьекты коммунальной федерации" попросили только не пользоваться их кастрюлями и согласовывать час и день нашего мытья в ванне, поскольку жильцов много, а ванна одна. Дверь кладовки, в которой мы разместились с Ниночкой, выходила прямо в кухню, и нас, живущих впроголодь, с утра до вечера "душили" ароматы варимых жильцами супов и жарящихся котлет, которыми словно были пропитаны стены нашей кладовки.
Большинство обитателей коммуналки были люди преклонного возраста. Мы погрузились в атмосферу угрюмой недоброжелательности, столь характерную для коммунальных квартир. На всю жизнь я убедился в том, что коммунальные квартиры - одно из средств разложения общества на взаимоненавидящих друг друга людей. Когда мы приходили поздно, стараясь не шуметь, обычно становились свидетелями одной и той же сцены. Седой, небольшого роста пенсионер с розовыми щечками дрессировал кошку. Я такого никогда не видел даже в цирке. Он кидал в дальний конец коридора, ближе к входной двери, тугосвернутый жгутик из оберточной бумаги, кошка, как собака, бросалась за ним, хватала зубами и возвращала хозяину. Старик проделывал это каждый вечер, никого не замечая вокруг. Однажды я спросил у пожилой женщины, кипятившей белье на кухне в эмалированном ведре (вонючий пар заполнял всю кухню, как на картине Архипова "Прачка"; сегодня певцы нашего шоу-бизнеса любят "паровые" эффекты, мечутся в клубах пара, как в аду, а я всегда невольно вспоминаю кошмар нашей московской коммуналки), кто этот человек, так упорно дрессирующий кошку. Она выразительно покрутила пальцем у виска. и безнадежно махнула рукой, ответив вопросом на вопрос: "А разве вам не понятно?"