Россия распятая (Книга 1)
Шрифт:
Но возвращусь к визиту в дом всемирно известного коллекционера Георгия Костаки. Он радушношно поздоровался с Давидом Маркишем, а мне небрежно протянул руку: "Очень рад, очень рад, столь нашумевший художник". Он сразу приступил к делу: "Я бы хотел, чтобы вы поучились у тоже молодых, как и вы, но истинно современных русских художников. Одного из них я вам сейчас покажу, фамилия его Зверев". Глядя в мою сторону, добавил: "Хотите, чтобы вас покупали, будьте как он - будьте современным". Торжественно, как на праздннк в церкви выносят икону, Костаки поставил на мольберт первую работу. Под стеклом, в дорогой раме на белой бумаге была обозначена черной тушью клякса. Я онемел. Костаки между тем церемонно ставил одну "работу" за другой. Все происходило в гробовом молчании. Он, видимо, не хотел нарушать словом торжественность показа. Я, ко всему уже привыкающий, долгое время был невозмутим. Но, скосив глаза на молчащего Давида, заметил, как тот чуть ли не содрогается от внутреннего смеха, безуспешно стараясь скрыть его и покраснев от напряжения. Тут не выдержал и я - захохотал во все горло. Неподвижно окаменелое лицо Костаки с тяжелыми веками и опущенными книзу уголками
За чаем Костаки не замечал меня вовсе. Давид старался исправить положение: "Георгий Дионисович, вот вы больше всех на свете Шагала любите". Костаки величественно перебил его: "Нет, почему же только Шагала, я люблю всю плеяду великих художников 20-х годов", - и постучал чайной ложечкой о край стола. Первый и последний раз бросил взгляд в мою сторону. "Запомните: недалек тот час, когда в Москве повсюду будут стоять памятники мученикам искусства, гениям ХХ века - Кандинскому, Малевичу, Татлину и, конечно, Шагалу. А я делаю все, чтобы помочь их последователям, которых сегодня пока не признают. Достаточно назвать имена того же Зверева, Рабина, Крапивницкого, Немухина, Плавинского, Мастеркову и даже Эрнста Неизвестного, который все дальше уходит от "партийного реализма".
Почтительно подождав, когда Костаки закончит свою тираду, Давид продолжил: "Недавно в Москве, как вы, может быть, знаете, была дочь Шагала, Ида Марковна Мейер - Шагал". "Ну кто же ее не знает, - расплылся в улыбке Костаки. Великая дочь великого отца". "Так вот, - продолжал Давид.
– Ида Марковна в восторге от работ Ильи, который так непохож, как вы говорите, на "партийных" художников. Она сказала, взяв фотографии с Ильюшиных картин, что добьется его выставки в Париже. На днях мы получили копию письма, направленного в Министерство культуры галереей Ламберт, которая хочет организовать выставку Глазунова. Разумеется,. Министерство культуры СССР, как и вас, это ввергло в ярость - ведь и с их, и с вашей точки зрения, как я понимаю, Глазунов не художник". Костаки, задумавшись на полсекунду, твердо произнес: "Враги современного искусства - это мои враги. Современное искусство, еще раз повторяю, - это авангард. Если бы ваш друг, - Костаки кивнул головой на меня, - вступил на путь современного художника, я бы с удовольствием продавал его картины". Чувствуя, что пора расставаться навсегда, я не менее решительно, чем Костаки, ответил: "Я иду своим путем, убежден в своей правоте и не могу писать иначе, чем я пишу. Идея высокого реализма, как я понял, ненавистна вам, собирателю авангарда, и в равной степени партийным боссам от искусства, как вы изволили выразиться". Мы встали из-за стола. Возвышаясь на фоне картин своих любимых художников, знаменитый Костаки подытожил: "Вы отрицаете современных художников потому, что вам недоступна их высота, их высокое стремление в будущее. Все, что вы любите, давно устарело. Весь мир признал русский авангард. Или вы тоже их всех считаете ничего не смыслящими в искусстве идиотами?"
Мы вышли от Костаки, словно оплеванные, и, придя в мою кладовку, рассказали о нашем визите Нине, которая, сидя на койке, трудилась над прекрасной акварелью, изображающей окраины Москвы со страшными домами-коробками, поднятыми ввысь руками электровышек, у подножия которых куда-то спешили одинокие фигуры людей. Чтооы рассказать ей о том, что мы видели, я взял лист бумаги и, обмакнув кисть в черную акварель, воспроизвел одну из клякс любимца Костаки, великий смысл которой мы с Давидом так и не поняли. "А вот еще такой шедевр, - я провел кистью крест-накрест.
– Ну а .черный квадрат" Малевича, я думаю; сможет каждыи!"
В который раз мы пришли к выводу, что в искусстве, как и во всем, должны существовать критерии, а не политический террор имени одних и тех же художников. И тут Давида осенило: "А что, если сделать несколько работ в таком же духе и показать их Костаки, как он на них прореагирует?" Идея вызвала у нас взрыв веселья, столь редкого за последние месяцы. Мы энергчно брызгали краской на листы бумаги, положив их на пол, ходили по ним ногами, придумывая с ходу названия: "Вопль", "Композиция Nо З", "666", "999", "Надежда~, "Зов космоса".
...Давид разложил наши "акварели" на столе у Костаки и стал рассказывать, что странный художник, автор этих работ, по имени Тютин уверяет, будто он княжеского происхождения, а после того как его семья была репрессирована, живет на окраине Загорска.Костаки надел очки и долго любовался акварелями неведомого ему авангардиста: "Наверное, многие хамы прошлись своими ногами по жизни художника, - комментировал Костаки.
– Какое смелое и неожиданное сочетание цвета! Он так похож и непохож на своих коллег-единомышленников из прогрессивного лагеря". И отечески укорил Давида: "Как вам не стыдно дружить с Глазуновым и как вам не стыдно вместе с ним смеяться над символическим и сложным искусством графики гениального Зверева. А я могу встретиться с этим художником?" - спросил у Давида Костаки. "В данный момент нет, - нашелся Да-вид, - у него тяжелая депрессия, но вы можете помочь ему материально, если купите эти работы". Костаки сразу стал серьезен: "Если бы они были на холсте, они стоили бы дороже, почему он пишет только на бумаге?" "Видите ли, Георгий Дионисович, - снова нашелся Давид, - я только что с ним познакомился. Видимо, это его техника, а потом, на холст нужны деньги". Костаки размышлял: "Эти работы очень хорошо пойдут в дипломатическом корпусе. Многие иностранные журналисты и дипломаты, которых я знаю, хотят поддержать свободу творчества в Советском Союзе. И уж, естественно, надо помогать таким, как ваш Тютин, а не черносотенцу Глазунову с его царями и Достоевским. Я сделаю на вашем новом приятеле хороший бизнес". Неожиданно Костаки показал Маркишу холст, стоящий на диване: "Вот, посмотрите - кое-кто промышляет на
Вскоре Давид, оглушив коммунальную квартиру звонками, пришел с огромной суммой денег. "Разумеется, они ваши", - сказал гордый нищий поэт. Я не согласился с Давидом: "Мы работали втроем, как Кукрыниксы! Ты, Нина и я должны поделить все на три части". Мы немедленно отправились в Дом литераторов и наконец-то досыта наелись, чувствуя себя почти такими же богатыми, как Евтушенко или Луконин. "Я потрясен не меньше тебя, Ильюша, - смеясь, сказал Давид.
– Этот случай на многое открыл мне глаза. А денег нам еще на десять обедов хватит!"
Через несколько дней деньги кончились. А меня мучила совесть. Хоть, конечно, Костаки сволочь и мой враг, но на душе оставался неприятный осадок. Нина, сидя все на той же рваной койке, сказала: "Ты должен позвонить Костаки и все ему рассказать, пока эта история не зашла далеко; мы его проучили, а со временем вернем ему эти, в общем-то небольшие деньги". После некоторого раздумья я набрал номер Костаки: "Георгий Дионисович, добрый вечер, я звоню вам, чтобы извиниться за нашу шутку". "Какую шутку?" - барски и лениво спросил Костаки. "Акварели "авангардиста Тютина", которые вам так понравились, сделал я, чтобы проверить ваши вкусы любителя современного искусства". После затянувшейся паузы Костаки упавшим голосом произнес: "А Давид, который принес мне эти работы, он знал?" "Давид в этом не принимал участия, он такая же жертва моего розыгрыша, как и вы. Я нарисую очередной портрет и непременно отдам вам невольный долг". Но потом, не удержавшись, я сорвался: "А вообще-то надо понимать в искусстве, господин Костаки, тем более если вы делаете на нем свой бизнес". Костаки молча повесил трубку. Я представляю, как он был взбещен. Был взбешен и Давид, когда я ему все рассказал: "Чертов князь Мышкин, кто тебя просил проявлять свою идиотскую честность? Этот кретин был в искреннем восторге от нашей работы. Я даже принес пачку бумаги с собой и акварель. Костаки умолял меня скупить все работы Тютина! Сидишь в полном г.., а туда же - мы гордые! Никто не заставлял Костаки покупать эти акварели, и никакого обмана здесь нет. Дело в его интересе к этим работам, а не в легенде о том, кто их сделал!"
Я больше никогда не бывал у Костаки. Один из приближенных к нему людей через несколько лет сказал мне: "Ты даже не представляешь, сколько людей, интересующихся твоим творчеством, отвел от тебя Костаки. Он меняется в лице, когда слышит твое имя. Каких только гадостей о тебе он не рассказывал в дипломатическом корпусе, иностранным журналистам и западным коллекционерам, интересующимся твоим творчеством! Все эти люди проходят через руки Костаки". По прошествии нескольких лет Костаки на одном из приемов неожиданно подошел ко мне, держа в руке бокал шампанского. Растянув рот в деланной улыбке, с неизменной барской интонацией процедил сквозь зубы: "Поздравляю вас с многочисленными победами: ваша схватка с советской системой многих восхищает, - и, чокаясь со мной, добавил: - Я хочу выпить за художника, самого большого из тех, которых я не признаю". Я отпарировал: "А из всех бизнесменов, которых я не уважаю, вы самый большой знаток и коллекционер". Ныне о Костаки и его коллекционерской деятельности выходят статьи и книги. Наконец-то эмигрировав, он был вынужден оставить часть своей коллекции в музеях СССР, но большую часть, естественно, вывез. Многие страны, как мне известно, отказывали ему в визе, ссылаясь на то, что он кадровый агент КГБ. Его очень милая, симпатичная дочка стала владелицей одной из галерей в Лондоне. Ее бывший муж, Константин Страментов, мой давний приятель, сын известного советского архитектора Страментова, до своего отьезда за границу, где он уже многие годы живет постоянно, рассказал мне кое-что о Костаки. Я не буду приводить факты (Много чести!) - скажу только, что одно из пророчеств Костаки, пожалуй, сбудется. В связи с углублением диктатуры демократии мы доживем таки до открытия памятников красным комиссарам от искусства - Кандинскому, Малевичу, Татлину и другим отцам "авангарда"...
Я прекратил свои хождения по московским жэкам, поняв, что никто не возьмет меня работать в бойлерной и не предоставит комнаты хотя бы с временной пропиской. Оставалось неприкаянно ждать и надеяться на победу в борьбе за выживание. Старая Москва, оставшаяся островками среди океана современного города, столицы прогрессивного человечества, все более очаровывала меня своей красотой, открывая мир трагической русской истории и былого величия православной русской духовности. Выросшие в Петербурге, мы с Ниной с упоением открывали для себя нетленную красоту Новодевичьего и Донского монастырей, где, как на кладбище, хранились спасенные обломки когда-то всемирно известных святынь нашего церковного зодчества. Какое скорбное чувство вызвали фрагменты скульптурного убранства фасадов храма Христа Спасителя... Среди старых надгробий и столетних деревьев, шумящих под ветром черными голыми ветвями, мы, утопая в снегу, подходили к монастырской стене, где запорошенный снегом мраморный Сергий Радонежский благословлял на Куликовскую битву коленопреклоненного Дмитрия Донского. Над кладбищем Донского монастыря, как и при Иване Грозном, кружилось в вечернем небе воронье, а на ветвях сидели нахохлившиеся от мороза неизменные спутники русской зимы - воробьи. Начались наши поездки в Загорск, как тогда назывался Посад Троице-Сергиекоговой лавры, в Переславль-Залесский и, наконец, в потрясший наши души Ростов Великий - одно из чудес света, несмотря на тогдашнюю мерзость запустения его дивного кремля и храмов.