Россия распятая
Шрифт:
– Ну, хорошо, это ты пока не понимаешь, – не отступал он; – но постарайся понять хотя бы другое. Ты видел здание ЮНЕСКО Корбюзье, фрески Сахары, слышал современный джаз? Тебе не показалось, что это подлинное интернациональное искусство? Ведь человечество идет к слиянию национальностей, стиранию различий между ними.
– С моей точки зрения, джаз – это глубоко национальная ритуальная музыка первобытных негритянских племен, и я не понимаю, почему первобытное искусство и стремление ему подражать мы должны считать «передовым» интернациональным искусством ХХ века. Под интернациональным я понимаю содружество национальных культур – букет национальностей. Я всегда считал, что архитектура – это окаменевшая музыка. Что же касается Корбюзье, который говорил, что его дома – машины для
– Ты. конечно. и против Фрейда? – Его гневу, казалось, не было предела.
– Что ж, при всех заслугах Фрейда у него все-таки упрощенное понимание жизни человеческого духа, нравственного мира человеческой натуры, низведение его к низшим инстинктам, к «подполью» человека. Беда в том, что некоторые считают прогрессом движение назад, в каменный век доисторического бытия.
– А тебе нужны оконца с петушками в архитектуре ХХ века?
– Русская архитектура – это не петушки, равно как русская народность – не квас и лапти, хотя в ряде случаев петушки мне кажутся уместными в прикладном искусстве. Ты, наверное, просто не знаешь русской архитектуры. В ней нет никаких петушков, зато есть особое понятие незабываемого архитектурного образа, есть свое национальное чувство красоты, пропорций, свой творческий метод мышления, создавший такие индивидуальные и неповторимые, объединенные общим понятием русской архитектуры шедевры, как Спас-Нередица и Киевская София, псковские звонницы и Покров на Нерли, Владимирский Успенский собор, церковь Вознесения в Коломенском, Иван Великий, Кижи, дом Пашкова, Меньшикова башня и многие другие. Где ж тут петушки?
– Ну, ну, пошел, смешал все в одну кучу. В России вначале работали греки, Московский Кремль весь строили итальянцы, а Петербург и говорить нечего – Растрелли и разные прочие шведы.
Он победоносно захохотал. Но я и уступить не мог.
– Нет уж, извини. В России действительно, как и в других странах Европы, работало много иностранцев, однако нельзя же считать, скажем, Эль Греко – греком, а не испанцем, Бетховена – голландцем, а не немцем. Иностранные мастера, которых приглашали на Русь, были вначале исполнителями воли заказчика. Но впоследствии лучшие из них, подпав под неотразимое обаяние русской культуры, творчески преломив ее принципы, вносили свой вклад в наше искусство и, не потеряв своей индивидуальности, становились русскими художниками. Вот почему у нас в России среди памятников архитектуры, построенных ими, нет ни одного повторяющего тот или иной европейский образец, – даже в Петербурге! Мы можем с полным правом говорить о «русском классицизме», «русском барокко» и т. п. Это общеизвестно!
– Ну, вот и Корбюзье пригласили, чтобы он создал новый революционный стиль. – Он злорадно засмеялся. – В ХХ веке стекло, бетон, пластмассы определяют лицо архитектуры, открывая перед ней такие возможности, которые раньше архитекторам и не снились…
– Никогда ни одному художнику материал ничего не диктовал и не мог диктовать, – не соглашался я. – У настоящих творцов материал всегда был лишь средством выразить их творческую волю. Материал может облегчить или затруднить осуществление замысла. Например, русская идея шатра из деревянного зодчества была перенесена и воссоздана в новом материале – камне. И думаю, что могла бы быть перенесена и в железобетон, и в пластик, и даже в стекло. Дело не в материале, а в богатстве замысла, силе духа, воплощенных в архитектурном образе. И несмотря на все богатство и возможности нового материала, архитектура ХХ века во многом превращена в инженерные сооружения, одинаковые во всем мире и отличающиеся друг от друга большими и меньшими удобствами для человека. Как говорил один герой Достоевского: «Необходимо только необходимое». Вот лозунг этой «архитектуры».
– Теперь не могу твоего Достоевского.
– Это вполне естественно. Ты вообще русскую культуру не любишь. Ты – «левый».
– Мне, во-первых, все равно, русская она, французская или турецкая, я думаю об искусстве XХ века, об искусстве будущего. У людей будут совсем другие представления
– А мне казалось, что великих людей, за редчайшим исключением, всегда понимали современники, и чем активней было их отношение к миру, чем более страстно исповедовали они свои идеи – тем яростней разделялись их современники на друзей-единомышленников и врагов. Художник обязан понять и выразить прежде всего свое время с его расстановкой сил, с его пониманием добра и зла, с его идеалами красоты, с его пониманием гармонии мира и назначения искусства. Путь в будущее лежит через сегодня.
– Ну, это все литературщина! – с жаром сказал он. – Современное искусство должно от нее избавиться. Современная форма должна стать содержанием. Претворить материал в форму – вот задача художника. Отец современного искусства Кандинский указал своим гением дорогу в будущее: он первый сказал, что художник должен разрушить все старые представления об искусстве. Малевич, Татлин – подлинные революционеры.
– По-моему, ты валишь в одну кучу и содержание художественного образа, и «литературный рассказ в красках», который я тоже не люблю. «Блудный сын» Рембрандта, «Демон» Врубеля, «Сикстинская мадонна» – все это тоже литературщина?
– Конечно.
– Ну, а что не литературщина?
– Хотя бы Сезанн, Миро, из наших – ранний Кончаловский, Машков, Штеренберг. У них сама форма говорит без всякой литературы.
Но тут заговорил долго молчавший мой сокурсник:
– Просто этим людям нечего было сказать! С Сезанна началась обывательщина, «мясная» живопись с ее равнодушием к человеку и его внутреннему миру. Сезаннизм с его мнимым глубокомыслием расчленяет трепетную живую гармонию мира на прокрустовом ложе примитивных геометрических объемов – куба, конуса и шара. Логическое завершение этой «научной» теории – произвол, инспирированный хаос и бессмыслица абстракционизма.
– В общем, я тебя понял, – сказал «мансардник», обращаясь ко мне. – Ты никогда ничего в искусстве не сделаешь. Здорово вас всех покалечили. Но мы вас все равно раздавим. Хоть ты и симпатичный боярин, но уж больно отсталый…
С тех пор прошло много лет, но споры эти памятны мне и по сей день. В те дни упорных поисков и сомнений мучительно осознавалась разница между ремесленнической работой и творческим трудом. Творчество – высший дар человека и смысл его бытия, выражение его свободной воли, стремящейся к добру и гармонии.
Творческий, созидающий дух человека строит новую жизнь, создавая гармонию из противоречий – красоту! Творческий дух вечно пребывает в искусстве. Первоисток творчества – воля к бессмертию!.
Изучая жизнь великих художников, я все более убеждался в индивидуальности, неповторимости того пути, которым каждый из них шел к откровению. В трудном процессе самоопределения одни быстро и безошибочно обретали свое лицо, как Рафаэль и Рубенс, Серов и Рерих. Другие, как Ван Гог и Федотов, Нестеров и Гоген (судьба их особенно поучительна), находили себя в зрелые годы, приходили в искусство после длительного пути исканий, мучительных жизненных скитаний познавшими и высоту взлета, и глубину падения. (Многое я потом пересмотрел в оценках художников, о которых мы тогда спорили.)
Художник творческой волей создает свой мир. В сложном процессе образного познания реальности он осуществляет свое призвание – преображать, совершенствовать духовный мир человека. И здесь прежде всего предполагается глубокая искренность художника, познающего мир во всей глубине его сложных противоречии. Не «подгон» к духовному идеалу, а суровый неподкупный суд над соответствием или несоответствием идеала и жизни. Каждое художественное произведение, несущее правду о человеке, о тьме и свете в душе его, – это подвиг, требующий от художника гражданского мужества. Искусство не монолог с самим собой, оно всегда обращено к кому-то. Важно, во имя каких духовных ценностей ведет разговор художник с миром. Велика ответственность художника перед людьми, перед нацией, перед человечеством.