Россия в эпоху Петра Великого. Путеводитель путешественника во времени
Шрифт:
Внедрять на практике новые модные образы приходилось со скрипом, ибо население Московии с неохотой расставалось с привычными облачениями, нередко игнорируя царские постановления. На городских воротах даже распоряжались вывешивать чучела в новых одеждах, чтобы горожане запоминали, как должно одеваться, а как не должно. Указы повторялись неоднократно, чтобы до самых тугоухих горожан дошли нерадостные вести: надлежит сменить наряд. Небогатым дворянам отвели два года доносить старое платье и, чтобы избежать обманов, специальным образом клеймили его.
Главная петровская креатура – городская среда, ее визуальная, образная составляющая ограждалась от вида старой русской действительности, как то: русского платья и пышных бород. Но, тем не менее, лишенные старомодных образов Московии горожане могли наблюдать устаревшие наряды и длинные бороды на крестьянах, прибывающих в город по делам. Но опять же: въезжать в древнего вида платье и с русской бородой разрешалось не бесплатно: плата составляла 40 копеек с пешего и 2 рубля с конного.
Контраст
Крестьянский костюм
Несмотря на столь кардинальную перемену внешнего вида высших сословий, облик большей части россиян – простонародья – изменился незначительно. Начало XVIII века практически не знает изменений в крестьянском платье. Костюм рядового крестьянина состоял из туникообразной рубахи до колен, с прямыми рукавами, портов и кафтана. Под мышками рубахи находились прямоугольные вставки – ластовицы. На протяжении всего XVIII века россияне-простолюдины избегали бритвенного инструмента. Также большой популярностью пользовались голошейки (особые рубахи без воротника с разрезом слева) и косоворотки. Материалами для шитья были холст, кумач. Порой прибегали к немецкому сукну. Верхняя одежда была разных типов: сермяга, зипун и поддевка. Все три были кафтанами по форме. Обувались крестьяне на протяжении нескольких веков одинаково: принципиальную роль играла их обеспеченность. Бедные довольствовались лаптями с онучами. Такие лапти состояли из полосы сермяжного сукна (длиной до трех аршин), которую обладатель знатной обувки наматывал себе на ногу с пальцев до колена. От зимних холодов крестьян спасали шубные кафтаны, полушубки. Для экстремальных случаев существовали медвежьи и волчьи шубы.
В XVIII веке сколь-нибудь существенных изменений женского крестьянского платья не произошло. Его модуль и принципы оставались верными старинным образцам. Главной женской прической была коса, смазанная квасом. В основном носили рубашки или сорочки с верхней частью, именуемой «обнимкой». Ее шили из тонкого материала. Исподняя же часть выполнялась из холстины. Особые ленты («вздержки») при стягивании собирали сорочку на рукавах и у ворота в сборку. Поверх сорочки носили сарафан и юбку-паневу. Носили также и глухой сарафан – шушун (короткополую шубку, распашную кофту). Шушун чаще всего носили крестьянки преклонных лет. Роль бюстгальтера играл широкий пояс, надеваемый под рубаху или на сарафан. Другими распространенными предметами одежды были шугай (накидка с рукавами) и епанча (без рукавов). Епанча была похожа на пелерину, с меховой опушкой. Непременной деталью женского наряда было что-то короткое, надеваемое поверх сарафана, обязанное прикрывать грудь. От этого обыкновения впоследствии произошел термин «телогрейка».
VI
Во что верили
Эсхатология
Острое восприятие атмосферы «последних времен» имманентно русскому средневековому сознанию. Оно неоднократно приобретало большой накал, в зависимости от приближения к знаковым датам разной степени важности. Петровская эпоха, в сущности, была одним из кульминационных моментов, когда эсхатологические ожидания и демонические страхи русского народа сначала обрели причину, а затем выплеснулись в едином порыве. С позиций индивидуальной психологии русского человека виделось, будто бы инфернальные силы вырвались в людской мир и правят бал по своим образцам. Безусловно, мировоззренческий шок среднего русского человека, а тем более аристократического сословия, не имел границ. Общество оказалось в дуальной ситуации: с одной стороны, переступить через волю самодержца, помазанника Божьего, чья власть покоилась на независимом выборе народа после Смутного времени и важнейших религиозных документах, было равносильно погибели. Погибели в прямом смысле, ведь история прекрасно помнит мастерство, с которым подданные Петра, да и сам государь орудовали пыточным инструментом и топором. Сразу оговоримся, что эта кровожадность монарха тоже сказалась на мировоззренческом шоке его современников. С другой стороны, тот самый самодержец, который должен быть заступником православного народа перед Господом и единственным его легитимным властителем, отошел от традиционного, правильного мышления и стал устанавливать противные еретические порядки, крупными горстями черпая их из западноевропейской – пиши равно «латинянской» и «лютерской» – практики. Немудрено, что привыкший верить в свою избранность соборный народ возроптал. Нельзя сказать, что тот ропот был нарочито громок: уши служителей Преображенского приказа различали малейший шепот, посему о Петре-Антихристе пересуживали не повышая голос.
Но когда государя уличали в демоничности, называли Антихристом, всегда упоминали и антихристовых слуг, грабивших, во исполнение пророчества «страну поедавших». Непременно вспоминали и о том, что «ныне по городам везде заставы, и нашего православного христианина в городе в русском платье не пропускают и бьют, и мучают, и штрафы берут».
Нравы
Мы имеем полное право умеренно сомневаться в благочестии православных русских в допетровский период. Так, церковный историк Валентин Асмус скептично высказывался относительно состояния нравов той поры: «Древнерусская жизнь вовсе не являла того идеала, который виделся архиепископу Илариону. Св. Димитрий Ростовский свидетельствует, что в Великой России не только простолюдины, но и „иерейстии жены и дети мнози никогда же причащаются… иерейстии сыны приходят ставитися на места отцев своих, которых егда спрашиваем: давно ли причащалися? мнозии поистинне сказуют, яко не помнят, когда причащалися“».
А Посошков описывает неблагочестивое поведение христиан середины XVII века уже в весьма резких тонах. В его грамоте, посланной в Свияжск в 1650 году, читаем: «В городах и селах и деревнях христиане живут без отцов духовных, многие и помирают без покаяния, а о том ни мало не, чтоб им исповедать грехи своя и Телу и Крови Господней причащатися».
Организация русской церкви XVII века, ее цели и средства формировались под воздействием естественных и противоестественных факторов. Огромную роль играла личность патриарха и характер епископата и священничества на местах. Не будет преувеличением сказать, что повседневная религиозная практика была серьезно отдалена от идеальных постулатов христианства. Как таковой духовный поиск отошел на второй план, отдав пальму первенства обряду и имущественным спорам. «Что тя приведе в чин священнический? То ли дабы спасти себе и иных? Никако же, но чтобы прекормити жену и дети и домашние… Поискал Иисуса не для Иисуса, а для хлеба куса», – пишет без стеснения Дмитрий Ростовский, порицая нравы своих современников духовного звания.
Русская реформация
Нельзя считать, что самодержец всероссийский Петр Великий не имел религиозных чувств. В. О. Ключевский в своем «Курсе лекций» пишет: «Петр был не свободен от этой церковно-народной слабости: он был человек набожный, скорбел о невежестве русского духовенства, о расстройстве церкви, чтил и знал церковный обряд, вовсе не для шутки любил в праздники становиться на клиросе в ряды своих певчих и пел своим сильным голосом».
Начало XVIII века для русской церкви – это пора кризиса и растерянности. Растерянность царила как в умах служителей Христовой веры, клира, так и мира: в памяти был жив раскол. Рана кровоточила и не собиралась заживать. Раскол был культурным и этическим шоком. Шоком эстетики, культовых процедур. И, что особенно характерно и важно, шоком мировоззренческим. Закрепившиеся в корне народного сознания принципы были в одночасье обрушены, обруганы и, названные дьявольскими, запрещены. Столетиями прораставшая уверенность в единственно правильной и чистой вере была в один момент сброшена с исторической и культурной сцены. Раскол, разрубивший на две части русскую церковную историю, привел к изъятию из духовной жизни признанной неверной, накопившей искажения этики и, что главное, текстов, заклейменных еретическими. Формулы веры хирургическим путем выправляли, отрезая, не мешкая, лишнее и, по убеждению новообрядцев, гнилое. Пластика веры проходила семимильными шагами, с ломтями старого не церемонились, использовали не скальпель, а топор, покрупнее, потупее. Сопротивляющихся жестоко карали. Таким образом, первой проблемой, с которой столкнулся Петр в духовной жизни своих подданных, была мировоззренческая, проблема двух христианских миров: православного и древлеправославного. На фоне ухода старого и очень медленного роста нового образовался вакуум религиозных истин. Новый обряд за столь короткий срок не успел сформировать крепкой текстологической базы. Старые нормы канули в Лету, а новые еще не стали непреложным нормативом. Православие за полвека не принесло ничего разительно нового, исключая новые служебники. К началу XVIII века русская церковь подходит с насильственно расшатанными и преданными позору столпами древлего православия, его приверженцами, заклейменными отступниками и детьми дьявола, и с еще не окрепшими канонами новой веры.
Следующей болевой зоной были взаимоотношения царского и патриаршего престолов. Она оформилась задолго до воцарения нового Романова и для петровского времени не являла прецедента. Двоевластие, духовное и административное, свойственное русскому самодержавию, само по себе содержало неразрешимый конфликт пересекающихся полномочий. Всплески кризиса, вызванные разными представлениями светской и духовной власти об управлении, собственности, состоянии нравов, культово-обрядовых шаблонах, неоднократно возникали на протяжении XVII века. Протоиерей Григорий Флоровский говорит о «суверенной самодостаточности», характеризуя предмет поиска царской власти, то, к чему предельно стремилась светская власть в России. Главный вопрос состоял в том, как разрубить этот туго сплетенный клубок двоевластных противоречий, оформить «суверенную самодостаточность» монаршей воли.
Продолжением мировоззренческой проблемы был конфликт внешнего и внутреннего, обряда и этики, дополняемый хозяйственными противоречиями. Налицо была конфронтация формы и содержания: неумеренное увлечение обрядовым благочестием, вопросами эстетики завело на второй план вопросы этики. Нужна была реформа. Следовало сделать философию формирующей культ, мораль – определяющей сознание, а веру мощей, скрупулезных служб, бесчисленных культовых процедур, словом, обрядового благочестия вынести вон. Надлежало переменить пропорции: передать пальму первенства этике, сместив эстетику с незаконно занимаемого ею первого места.