Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис

Коллектив авторов

Религиозно-милитаристское обеспечение войны к 1917 г. выявило свою неэффективность. Частично это было связано с тем, что уровень религиозности офицеров был невысок^{2605}. Некоторые солдаты прямо обвиняли «попов» в том, что «непрестанно нам сулят в облаках Орла, а в руки суют бомбы да винтовки, идти смело и геройски погибнуть за Веру, царя и дорогое и обильное наше отечество». Военному духовенству не удалось поддерживать морально-боевой дух войск^{2606}. Призывы к миру солдаты воспринимали буквально. «…Жажда “замирения”, с неудержимой силой вспыхнувшая в солдатских душах, была не трусостью и шкурничеством, но прежде всего народно-творческим порывом к

свободе, в смысле оправдания добра в мире», — писал Ф. Степун^{2607}. Возможно, и так; однако в известные эпохи благие порывы имеют обыкновение получать низменные воплощения.

Серьезную проблему по-прежнему составляли различные виды симуляции. В 1917 г. членовредители, как и «укунтуженные» (новая форма симуляции),

вели себя вызывающе, несмотря на недовольство больничного персонала^{2608}.

Говорили, что среди раненых, поступающих с фронта, «половина дезертиров, примазавшихся к больнице»^{2609}. Лозунг мира без аннексий и контрибуций стал не просто стимулятором бегства с фронта, но и фактором тотальной деморализации солдатской массы.

Прежние ценностные ориентации солдат сместились. Так, после того как Временное правительство отменило обязательность причастия, удельный вес причастившихся резко упал. Но чаще солдаты требовали от священников изменения привычных текстов молитв, вплоть до включения в них пресловутого мира «без аннексий и контрибуций»; к числу страждущих причислялись и дезертиры. Распространялось либо откровенное богохульство, либо желание помолиться «кабы знать» за кого^{2610}.

Для солдат тревога за близких и хозяйство стали неотделимыми от вопросов экономики и политики. По мере роста дороговизны они все чаще получали просьбы населения защитить их от «христопродавцев» и «мародеров». В сознании «защитников отечества» укреплялась мысль об уничтожении внутренних врагов — «спекулянтов, купцов и прочих, забывших родину и действующих в руку врагов». Наиболее болезненным актом, воспринимавшимся как прямое посягательство на хозяйства солдат, стала продовольственная разверстка. Сообщения о ее введении совпали с кризисом продовольственного снабжения ряда областей, включая столичные регионы. Слухи о бунтах в городах из-за дороговизны стимулировали желание покончить с войной^{2611}.

Армия нуждалась в скорейшем реформировании. Гучков, став военным министром, уволил до 60% высших офицеров. Среди них было 8 командующих фронтами и армиями, 35 командиров корпусов из 68, 75 начальников дивизий из 240^{2612}. Столь масштабные увольнения не могли не сказаться на качестве командования.

Для реформирования армии была создана особая комиссия, которую возглавил А.А. Поливанов, бывший военный министр и председатель Особого совещания по обороне. В ее состав входил ген. А. 3. Мышлаевский и другие, преимущественно штабные, работники, несколько разбавленные молодыми выдвиженцами вроде будущего военного министра А.И. Верховского. Но члены комиссии, с одной стороны, начали конфликтовать друг с другом, с другой — погрязли в бюрократических согласованиях^{2613}. Результатом их работы стала «Декларация прав солдата и гражданина». Гучков, отказавшись подписывать ее, подал в отставку.

Существует точка зрения, что главной причиной развала армии явились инициированные Приказом № 1 солдатские комитеты. Ф. Степун свидетельствовал, что, напротив, без них «солдатская масса очень быстро вышла бы из подчинения командному составу и пошла бы за большевиками»^{2614}. Дело в том, что в солдатских комитетах преобладали интеллигенты-социалисты, настроенные оборончески, причем в комитетах дивизионного и армейского уровня их удельный вес

был выше. Однако солдатские комитеты неуклонно левели, противостоять разложению армии даже левые политики не могли.

Союз офицеров армии и флота исходил из принципиально иных установок. Его предложения, казалось, были простыми и здравыми: «снять солдатские шинели с тех, кто хочет заняться политикой, а не воевать»; распустить недееспособные дивизии, составленные из ополченцев старших возрастов. Предполагалось, что армия станет более боеспособной, даже уменьшившись на две трети^{2615}. Но за оставшихся нельзя было поручиться: желание мира со временем могло захватить и их. Уже в марте целые дивизии принимали резолюции с требованием отказа от завоевательной политики^{2616}.

Среди политических деятелей 1917 г. широко распространилось убеждение, что армию «разложили» большевики. На деле, как свидетельствовал левый эсер И. Штейнберг, все левые политики «развращали» армию «неуклонно и систематически» путем пропаганды циммервальдской формулы мира. Именно эта формула «привела армию в то состояние мирного человеческого и человечного гражданства, из которого все труднее было переброситься опять в море огня и убийства»^{2617}. Благодаря ей рухнула старая дисциплина и вместе с тем вся прежняя армейская иерархия. 10 марта солдат Голубев просил в письме: «Товарищи, уберите немцев с фронта, отстраните их от командования, дайте нам русских начальников, русских душой…»^{2618} Одновременно вызывали неприятие и новоиспеченные офицеры из евреев, как правило, настроенные на продолжение войны. Между тем большинство офицеров после Февраля искренне объявили республиканцами и даже социалистами, предпринимались попытки разработки проектов солдатски-офицерских примирительных камер^{2619}. Это не помогало.

После Февраля участились братания, причем откровенно пьяные. На Пасху в начале апреля 1917 г. в них участвовало около 200 частей. Заметно активизировалась в этот период германская разведка и контрразведка, поставлявшая русским солдатам соответствующую литературу. По некоторым подсчетам только за май 1917 г. разведка двух австро-венгерских армий осуществила с помощью братаний 285 разведывательных контактов^{2620}. По другим данным, в апреле-мае из 220 стоявших на фронте дивизий случаи братания имели место в 165, причем в 38 из них русские солдаты обещали противнику не наступать.

Тем не менее в некоторых дивизиях выносились резолюции, сурово осуждавшие дезорганизацию в армии^{2621}.

Солдаты искренне верили, что восстановление справедливости означает, что в окопы отправятся жандармы, полицейские, стражники, нестроевики, тыловики, а им надлежит увеличить довольствие, сменить обмундирование, отдохнуть и съездить домой, чтобы засеять поля. В конце мая солдаты двух полков, не пожелавшие идти в окопы, едва не расправились с вздумавшим их уговаривать протопресвитером^{2622}. «Не хочется умирать, хочется посмотреть на новую жизнь», — таков был скорее всего преобладавший психологический лейтмотив. Отсюда недовольство всеми теми, кто вставал на пути мечты: недовольство городскими рабочими, занятыми теперь всего 8 часов на производстве и сидящими в тепле, а больше всего — непонимание поведения «Львова, Гучкова, Милюкова», которые даже не удосужились «пообещать землю». Именно поэтому нота Милюкова была воспринята как личное его стремление «вместе с Брусиловым завоевать весь земной шар». Последовали требования, чтобы «толстопузые отправились в окопы», иначе солдаты сами начнут переговоры с немцами и оставят фронт (уже к 15 мая), чтобы расправиться с тыловыми «предателями»^{2623}.