Российская дань классике. Роль московской школы в развитии отечественного зодчества и ваяния второй половины XVIII – начала XIX века

Рязанцев Игорь

При всей самоценности возобновления скульптуры Большого каскада влияние этой акции значительно шире. Она открывает и утверждает новые возможности скульптуры в условиях продолжающегося господства классицизма.

Резонанс такого рода прослеживается на примере И.П. Прокофьева. Исполнив для Большого каскада группу барочных «Тритонов», более строгого «Волхова» и вполне классицистического «Акида», он словно дает себе волю в небольших терракотах. Его группы «Волхов и Нева», «Триумф Нептуна», «Борцы» полны барочных реминисценций. То же можно сказать и о группе «Нептун и Амфитрита» из музея Института Карнеги, которую в США долго относили к творчеству западноевропейских мастеров XVII века. Лишь в середине 1980-х годов она была признана работой Прокофьева [111] . В связи с группой «Нептун и Амфитрита» возникает мысль о том, что здесь ретроспекция, вероятно, переходит некую грань, оборачиваясь стилизацией. И это еще одна разновидность

барокко в начале XIX века. Ученость, знание стиля прошлого как бы получают перевес над непосредственным творческим импульсом.

111

См.: Карпова Е.В. Два вопроса атрибуции // Русская и западноевропейская скульптура XVIII – начала XX века. Новые материалы. Находки. Атрибуции. СПб., 2009. С. 199–208.

М.И. Козловский. Самсон, раздирающий пасть льва. Группа Большого каскада в Петергофе. 1801. Бронза, золочение

Слева: В.И. Демут-Малиновский. Похищение Прозерпины Плутоном. Группа перед портиком Горного института в Петербурге. Пудостский камень. 1809–1811

Порой до стилизации дело не доходит, но композиционная близость произведениям барокко и бароккизирующего классицизма XVII века оказывается столь значительной, что возникает нечто подобное парафразу. Так воспринимаются группы С.С. Пименова-старшего и В.И. Демут-Малиновского «Геркулес, задушающий Антея» и «Похищение Прозерпины Плутоном», установленные перед портиком Горного института в Петербурге. Они легко ассоциируются с одноименными группами Л. Бернини, Ф. Жирардона, С. Мадерны (выполнившего группу в терракоте по модели Микеланджело). Думается, мастерам XIX века такая близость к знаменитым образцам XVI–XVII веков казалась в данном случае вполне уместной. «Старый» стиль выбранных прототипов XVII века, видимо, представлялся в большей степени соответствующим формам дорического ордера Горного института, более древним, нежели римские формы, применявшиеся до того в русском классицизме. А кроме того, чем дальше уходил в прошлое XVII век, тем охотнее его шедевры воспринимались в качестве непреходящих ценностей мировой культуры, сопоставимых с эталонными произведениями античности и высокого Ренессанса.

Однако рассмотренные ситуации встречаются редко. Гораздо чаще уроки барокко как раз высвобождают скрытые возможности мастера. Так, Ф.Г Гордеев в надгробии Д.М. Голицына решается ввести аллегорические фигуры, прямо апеллирующие к зрителю, а строгий классик И.П. Мартос в надгробии Лазаревых доводит трагическое напряжение до подлинно барочного пафоса.

Обращение к опыту барокко у мастеров живописи и графики не столь активно, как у скульпторов. Оно скорее характерно для отдельных художников, а не для отрасли в целом. К примеру, в декоративной живописи возрождение перспективного плафона связано с именами А.Н. Воронихина и П.Г. Гонзага. Именно так расписаны перекрытия Минерального кабинета в Строгановском дворце и Третьего проходного кабинета в Павловском дворце. Таков и эскиз плафона Тронного зала Павловского дворца, осуществленный в натуре реставраторами уже в наши дни. Чрезвычайно показательно, как в этих работах синтезируются барочное и классицистическое начала. Сама идея перспективизма, прорыва из реального интерьера «вовне» – несомненно, барочна. Но вот формы архитектурных построений, образующие и обрамляющие этот прорыв, почерпнуты из арсенала классицизма. В итоге изображенная архитектура плафона стилистически созвучна той, что осуществлена в натуре в интерьере.

В станковой живописи и графике черты барокко ощутимы в творчестве Г.И. Угрюмова. Они сказываются в его полотне «Испытание силы Яна Усмаря» и в листах «Муций Сцевола» и «Минин взывает к князю Пожарскому о спасении отечества».

Подводя итоги, думается, можно отметить определенную плодотворность примененного подхода. С его помощью появляется возможность не рассматривать барокко только как стиль времени, как своего рода художественный «пласт», чья протяженность четко ограничена и по вертикали и по горизонтали. Использованная методика позволяет увидеть барокко в качестве долгоживущего явления, неотъемлемого от России в течение целого столетия. В этом ракурсе высвечиваются разные воплощения барокко на разных этапах художественного развития. Обретают иную окраску многие из тех работ, которые обычно отдаются господствующему стилю. Тем самым процесс эволюции предстает во всем многоцветье, многоликости и многосложности. Не менее важно и другое – «пласты»-этапы, не утрачивая специфики, перестают быть изолированными друг от друга. Художественные идеи, принципы и приемы не сгорают в пожаре времени,

восставая в новые времена в новом облике.

Москва эпохи классицизма в этом отношении, как и целый ряд больших и малых городов провинции, но с большей наглядностью представляет собой весьма причудливое сочетание результатов естественной инерции барокко с новейшими тенденциями «бароккизации».

Зодчество Москвы в становлении классицизма в России

Стремление показать разные воплощения стиля обусловило своего рода «панорамность» рассмотрения бытия барокко в России на протяжении всего XVIII столетия. Не менее важно выявление конкретных особенностей стиля, проведенное на примере одного его этапа и материале одного вида искусства. Это побудило нас обратиться к архитектуре раннего классицизма (1760 – начало 1780-х годов), ставшего весьма примечательным явлением отечественного искусства. Она наследовала немало важных достижений первой половины столетия и в свою очередь влияла на последующие этапы стиля 80-90-х годов XVIII и начала XIX века.

Исследователей раннего классицизма обычно привлекали общие вопросы становления стиля, творчество отдельных мастеров, типология зданий, история сооружений Петербурга, Москвы и провинции. Однако не менее важно подчеркнуть своеобразие раннего классицизма, позволяющее выделить его в самостоятельную стадию развития. Среди многочисленных свойств лишь немногие можно назвать ее особенностями. Речь идет о тех, которые встречались в большинстве зданий и не были характерны ни для предшествующего по времени барокко, ни для утвердившегося позже строгого классицизма середины 1780-1790-х годов. Эти черты выявляются в ходе сравнения множества построек, чтобы распространенность свойств оберегала от случайности выбора.

В системе особенностей раннего классицизма был наименее исследован арсенал выразительных средств: комплекс приемов и принципов, заложенных в планировочных схемах, объемных и фасадных композициях, а также трактовка ордера, интерьеров и декоративного убранства. Лишь выявление таких свойств в их совокупности дает полное представление обо всем периоде. Без этого справедливо констатируемые идейно-художественные признаки оказываются недостаточно подкрепленными конкретными особенностями архитектуры. Конечно, обе стороны дела взаимообусловлены. Общие представления эпохи – основа конкретных черт зодчества, а последние воплощают идеи и чувства своего времени. И только после этого можно поставить вопрос о роли Москвы в становлении нового стиля.

Своеобразие стилевых устремлений 1760-х – начала 1780-х годов лучше всего ощутимо в общественных сооружениях, ибо они наиболее полно и отчетливо воплощают коренные особенности архитектуры своей эпохи [112] . Однако вряд ли верно ограничиться этим материалом. Чтобы избежать невольного упрощения картины, необходимо проследить, как преломлялось то или иное свойство и в других постройках – в жилых, усадебных, дворцовых, культовых зданиях.

Обратившись к общественным сооружениям, рассмотрим их планировочные схемы, формы объемов, характер поэтажного построения (членения), особенности отделки фасадов, планировку интерьеров и декоративное убранство.

112

Об этой роли общественных зданий 1760-х – начала 1780-х годов писал Г. Гримм в своей книге «Архитектор Андреян Захаров. Жизнь и творчество» (М., 1940). Следует сказать, что термин «общественные здания» в применении к архитектуре XVIII века нужно понимать условно. Обычно им обозначаются сооружения учебного, медицинского, административного и торгового назначения. К той же категории относятся и театры. Однако они здесь не рассматриваются, так как чрезвычайно специфичны по своей функции и не обладают всей полнотой особенностей современного им стиля.

Особенности планировочных схем во многом обусловлены требованиями градостроительства, основанными на западноевропейских традициях, сложившихся в эпоху Нового времени. Речь идет о геометрической упорядоченности планировки городов, господстве периметральной системы застройки, окаймлении площадей улиц и набережных сплошным фронтом зданий. Одним из примеров воплощения подобных предпочтений можно считать Париж XVII века. Широко известны знаменитые площади Вогезов, Людовика XIV (Вандомская) и Побед, исполненные в виде квадрата, прямоугольника и круга.

В России первым своеобразным использованием приема застройки сплошным фронтом стало здание Двенадцати коллегий в Петербурге (1722-1742). В этом сооружении, протянувшемся почти на 600 метров, слиты воедино двенадцать компартиментов, что видно на плане и обозначено во внешнем облике обособлением кровель и двенадцатикратным повторением схемы фасадной отделки. Первые шаги раннего классицизма в России были ознаменованы обращением к опыту парижских градостроителей XVII века. В 1763 году был исполнен план Твери, в котором от полуциркульной площади отходит трехлучие перспектив, на центральную из которых «нанизана» восьмиугольная (Фонтанная) площадь. Эта улица (Миллионная, а ныне Советская) и набережная Волги получили застройку «сплошной фасадой».