Росские зори
Шрифт:
Конунг через переводчика заговорил с Останей.
— Евстафий, сын воеводы Добромила! Совет готских вождей решил заключить мир с россами и обменяться с ними пленными. Согласен ли ты содействовать нам в переговорах с росскими воеводами?
— Да! Но при одном условии: со мной поедет моя жена!
Нетрудно было догадаться, что в планах готов ему и Даринке отводилась не очень завидная роль: повлиять на росских воевод, чтобы они были уступчивее в переговорах с готскими вождями. Готы рассчитывали, что отец и брат, увидя их в готском плену, не станут упорствовать…
Конунг
— Объявлять войну или заключать мир — не женское дело. Женщина останется здесь!
Предотвращая возможную неуступчивость россов, готы оставляли у себя Даринку заложницей.
— Повторяю условие: моя жена будет со мной!
Воцарилась тишина. Быть может, в другое время сопротивление росса привело бы к драматическим последствиям для него и его жены, а теперь перед глазами у готов стояла трагическая смергь Хельги, являясь прямым укором для непреклонных мужчин. Огромная толпа напряженно молчала, вожди совещались между собой. Наконец конунг повернулся к россу.
— Твоя жена поедет с тобой.
По толпе пронесся вздох облегчения.
Потом в круг вступил высокий седобородый человек с арфой в руке, сел на приготовленное ему место, с минуту сидел неподвижно, будто погрузившись в размышления, затем коснулся пальцами струн и неторопливо, звучным речитативом начал сказывать какое-то предание. Все затихли, завороженные этим голосом. Даже не зная, о чем шла речь, россы почувствовали волнение: голос певца был на редкость благозвучен: он то мечтательно повествовал о чем-то, то скорбел, то наливался грозой, и тогда казалось, что над людьми вот-вот заблещут молнии…
— О чем он? — в речи сказителя Останя улавливал часто повторяемое имя Хельги. Мова ответил не сразу: взволнованный, он будто оглох и ослеп. И на лицах у других готов была печать глубокого волнения и особого внутреннего озарения. Даже Зигурд опустил голову, покорясь власти великого искусства Одариха. Голос певца проникал в сердца слушателей, многие женщины плакали.
Когда Одарих закончил, у него у самого в глазах были слезы. Толпа все еще смотрела на него, чего-то ждала, и только когда он встал и поклонился слушателям, все начали тихо расходиться.
— Он пел о Хельге, которая своей смертью предотвратила кровавую резню между родами, — пояснил Мова, — он пел о красоте, мудрости и самоотверженности женщины, ценою своей жизни исправившей последствия поспешных действий мужчин; он пел, что Хельга — великая героиня готского народа, что она навсегда стала покровительницей готов и своей смертью разрушила козни бога раздоров Локи… Он пел о том, чтобы готы никогда не забывали законы мудрости, потому что забвение их ведет в пропасть…
Мова говорил, а в глазах у него блестели слезы.
— Мова, а тебе не хочется вернуться к россам?
— У меня здесь сестра и племянники, а там нет никого.
— Там твои соплеменники.
— Они не знают меня.
— А ты расскажи им о себе, как… Одарих.
— Как Одарих, никто не может: его устами вещают боги…
— Может быть, они благосклонны и к тебе?
— Не знаю…
Вожди закончили совещаться, конунг повернулся к Остане.
— Твоя жена будет обменена последней — когда будет обменен последний гот!
Останя насторожился и, почувствовав еще неясную угрозу себе и Даринке, непроизвольно взглянул на Зигурда. Их взгляды встретились, по лицу у гота пробежала насмешливая улыбка. Так вот в чем дело: готские старейшины шли на уступку знаменитому воину!
— Разве моя жена — пленная?
— Не забывай, росс, что ты в готском лагере!
— Моя жена покинет его первая!
— Она покинет его в обмен на последнего гота.
Упорство росса начало раздражать конунга, в голосе у него зазвучала угроза. Останя взглянул на переводчика, но тот промолчал. Готы не очень-то считались с сыном воеводы Добромила, но это не испугало Останю: недалеко от готского лагеря стояли соплеменники, и пока они не вложили мечи в ножны, готы не посмеют расправиться с ним. Хотели они того или нет, он и его жена были неприкосновенны. Их судьба зависела не только от готов, но и от росских дружин, которым готы вынуждены были предложить мир.
— Не бойся, — успокоил он жену. — Они не посмеют причинить нам зло.
Седобородый Одарих отделился от готских вождей и направился к россам. Остановившись перед ними, он заглянул им в глаза. У него был высокий лоб, спокойный доброжелательный взгляд, большие тяжелые руки — в молодости он был могучим воином. Он и теперь еще был прям и силен.
— Это правда, что ты отправился в сарматскую степь, чтобы освободить из плена жену? — проговорил он на правильном росском наречии.
— Да. Так было.
Глаза певца озарила улыбка, в которой растопилась настороженность Остани и тревога Даринки.
— Судьба продолжает испытывать вас, но она не всесильна. Вас оберегают боги, с вами старый Одарих. Не тревожьтесь, принимайте условия вождей.
Он отошел от них и стал в стороне. Он ни во что не вмешивался, но замечал все. Он видел, какие взгляды бросал на прекрасную славянку Зигурд, и не сомневался, что молодую пару еще ждут нелегкие испытания. В прошлом один из самых доблестных готских воинов, Одарих многое пережил. Умудренный годами и опытом, он знал цену верности и самоотверженности и своим внутренним, далеко провидящим зрением угадывал конечное торжество разума, доброй воли и любви…
Еще раз, издали, он улыбнулся россам и пошел к коню. Великий Одарих, которого знали не только в готских пределах, но и далеко вне их, никому не отдавал отчет в своих поступках. Он появлялся там, где назревали важные события. Его видели перед готскими войсками накануне решающих битв, его голос звучал на альтингах; он посещал тяжелораненых воинов, когда они нуждались в добром слове. Обычно его сопровождали ученики — молодые воины из тех, кого природа наделила даром слова, голоса, памяти и воображения. Он передавал им множество преданий, готских и иноплеменных, чтобы они, в свою очередь, передали их дальше, своим потомкам, когда его самого уже не будет среди живых.