Ростов Великий
Шрифт:
Мария замолчала. Лицо её стало печальным и задумчивым. Василько прошел в конец книгохранилища, достал одну из рукописей, осторожно перевернул несколько пергаментных страниц и повернулся к Марии:
— Ты конечно не помнишь, как нарисовал Бориса летописец?
— Увы, Василько. Я даже сей рукописи не видела. Какой же умница твой отец, Константин Всеволодович, кой собирал книги со всей Руси. То, что я рассказала — мне поведал монах Порфирий.
— Так вот послушай, Мария. «Сей несчастный юноша, стройный, величественный, пленял всех небывалой красотою и любезностию; имел взор приятный
— Опять-таки со слов моего учителя Порфирия. Едва убив брата, он снарядил гонца к муромскому князю Глебу, повелев сказать тому, что великий князь Владимир тяжко болен и желает его видеть. Сын, с малочисленной дружиной, поспешил в Киев. Дорогой он упал с лошади и повредил себе ногу, однако не пожелал остановиться и продолжал свой путь от Смоленска рекою. Но тут появились убийцы, обманом завладели лодией и зарезали Глеба. Труп его несколько дней лежал на берегу, и был, наконец, погребен в вышгородском храме святого Василия, вкупе с телом Бориса. Но гнусный Святополк не насытился кровью братьев и приказал убить еще одного своего брата, князя Святослава.
— Я не хочу больше слушать об этом мерзавце, — прервал княгиню Василько.
— И все же дослушай, — настояла Мария. — Этот мерзавец, как ты говоришь, опоганил всю Русь. Он ведь задумал убить и брата Ярослава, но тот собрал крепкое войско. Тогда Каин бежал к постоянным врагам Отечества — печенегам и привел их к берегам Альты. Ярослав стоял на месте, обагренном кровью святого Бориса. Он поклялся жестоко отомстить Святополку. И началась битва, коей, как сказал летописец, не было еще в нашем Отечестве. Целых три дня шла лютая сеча, и вот Святополк дрогнул и обратился в бегство. Потеряв рассудок, он миновал Польшу и погиб злой смертью в Богемских пустынях, заслужив вечное проклятие и современников и потомков. Имя Окаянного Святополка навсегда запомнится русичам. И ныне едва ли уже кто назовет своего сына его именем… А вот Борис… — и вновь мягкая улыбка осветила прекрасное лицо Марии.
Глава 13
ЗЕЛЬЕ
На веселом и шумном пиру князя Василька был и боярин Борис Михайлыч Сутяга. Поднимал в честь наследника заздравную чару, высказывал:
— Да будет великим русским князем твой наследник Борис! Да восславит он Русь на века!
Льстил, говорил угодливые речи, а вернувшись в свои хоромы, недовольно бурчал:
— Копье те в брюхо и твоему наследнику. Тоже мне ростовский князь. Затворник книжный. В монаси бы шел. Червь!
— Да что ты так, батюшка, гневаешься. Князь-то своего отпрыска Борисом назвал. Ведь и тебя Борисом отец нарек, — молвила дебелая боярыня Наталья.
Своим именем Сутяга был доволен: всё ж назвали в честь святого, но покойного отца он вспоминал с неприязнью. Подлого звания, сапожник. Да еще с такой неблагозвучной кличкой Сутяга. Тьфу!
Мать
В покои вошла дочь Дорофея — приземистая, округлая, как кадушка, с тыквенным, широконосым лицом.
Сутяга вздохнул: не наградил Господь красотой Дорофею. Уж двадцать пятый годок, и никто еще к ней не сватался. Не горе ли для отца?
— Чего тебе, Дорофея?
— Как чего?.. Обещал приглядеть кого-нибудь на пиру-то. Чай, и бояричи, и княжьи дружинники были. Неуж никого в гости не позвал?
Сутяга вновь вздохнул:
— Потерпи, дочка. Сыщется и для тебя добрый жених.
— Да когда, батюшка? Сколь же мне в перестарках-то ходить?
По свекольным щекам Дорофеи покатились слезы. К дочери подошла мать и с укором глянула на супруга.
— И впрямь, батюшка. Засиделась в девках наша Дорофеюшка. Чай, не простолюдина дочь, а знатного боярина. Уж ты бы порадел, государь мой. Одна у нас ненаглядная доченька.
И тоже заревела.
— Ну буде, буде! — прикрикнул Сутяга. — Ступайте на свою половину.
Жена и дочь покорно поклонились и ушли с горестными глазами, а боярин повелел кликнуть тиуна Ушакака.
— Разыщи-ка мне мамку.
Вскоре в ложеницу вошла худая, костистая старуха; вся в темном облачении, как монашка, лицо строгое, постное.
— Звал, голубь мой? Уж как тебя в хоромах нет, так мне худо становится. Всё пужаюсь, как бы чего не приключилось.
— Упаси Бог, Фетинья.
Уже много лет живет в боярских хоромах Фетинья, а как родилась Дорофея, стала ей мамкой, но особой любви к ней не испытывала, оставаясь бесконечно преданной своему «Борисыньке».
— Садись подле меня, мамка… В лесах-то давно не бывала?
— Давно, голуба мой. Аль нужда в том есть? Так я мигом.
— А ноги-то бегают? Почитай, шестой десяток разменяла.
— Эка… Стар дуб, да корень свеж. Ишо побегаю.
Фетинья впилась зоркими глазами в лицо боярина и облегченно вздохнула.
— А я-то уж напужалась — не прихворнул ли, мой голуба. Кажись, Бог миловал.
— Миловал, Фетинья. Но травка надобна.
— Ты уж прости, боярин. Не для мужской ли силы? Есть такие коренья: ятрышник, заманиха, цветы барвинки малой… Так я насбираю, голуба. Как молодой жених будешь.
— Не о том снадобье речь, Фетинья… А впрочем, — боярин, как бы нехотя бросил, кашлянув в кулак. — Коль ненароком попадутся — прихвати. Мне другие корешки надобны… Зелье, отравное зелье, Фетинья.
Старуха разом поднялась с лавки, лицо ее побледнело.
— Аль что худое с собой надумал содеять, голуба?
— Не ведал, что у тебя голова куриная… Да ты не серчай, не поджимай губы… Признаюсь: для худого человека надобно, коего невзлюбил люто. Да и он меня рад бы на тот свет отправить.
— Змий треклятый! Да как он смел на тебя, голуба, такое замыслить?! Змий! — зло вскинулась старуха. — Да кто этот лиходей?
— Есть такой, сын вражий, но имя его не поведаю… Так сыщешь ли такого зелья, мамка?
— Завтра же соберусь, токмо не в леса, а на болота. Будет у тебя зелье, голуба. Будет!