Рота почетного караула
Шрифт:
То есть?..
Перевожу, - серьезно пояснил Матюшин, и в его мягкий голос прокрался жестковатый, знакомый по занятиям на плацу командирский холодок.
– Сарычев имеет в виду Вечный огонь... Вот когда постоишь у могилы Неизвестного солдата, тогда будешь полный солдат РПК...
"И что особенного?
– с неприязнью подумал Андрей.
– Что они все кичатся этим постом? Ну, час стоять, четыре бодрствовать... Так это же сплошное удовольствие - в центре Москвы, в Александровском саду. Как говорится, на людей посмотреть и себя показать..."
Он вспомнил строгую нарядность площадки возле
– А кто все-таки там лежит?
– осторожно спросил Андрей, опять представив ту площадку, как бы просевший мрамор ниши, черную, в серых блестках, глухую, но совсем не похожую на кладбищенское надгробие плиту. Наоборот, чем-то жизненным, привычно светлым, как в дворцах метро, веяло от этого мрамора.
– Кто там, как вы думаете?
– повторил Андрей.
– Неизвестный солдат, - сдвинув брови и немигающе глядя куда-то мимо тарелки, проговорил Сарычев.
– Неизвестный.
Матюшин отложил ложку.
– Его в шестьдесят... по-моему, в шестьдесят шестом похоронили под Кремлевской стеной, - произнес он с таким видом, как будто сам лично присутствовал на похоронах.
– На бронетранспортере привезли из-под Крюкова. И наш караул сопровождал...
– В шестьдесят шестом?
– переспросил Андрей и вспомнил однажды виденное, но давно забытое.
Кто-то из ребят принес в школу две ржавые, осыпающиеся темной окалиной гильзы, алюминиевый портсигар со слипшейся, будто оплавленной крышкой и полуистлевший помазок для бритья - каких-то несколько волосинок кисточки, зажатых в почерневшей медной ручке. Принесенное было найдено в обвалившемся, старом окопе, но больше всего Андрея поразили тогда не разговоры о владельце этих предметов, смутные предположения о его гибели, приглушенно возникшие тут же, а сами гильзы, портсигар и помазок, нелепо и странно, как свидетельства с другой планеты, лежавшие на учительском столе. Даже нет, не гильзы, будто еще источающие острый запах пороха, и не пустой, смятый, как папиросная пачка, портсигар - Андрей не мог отвести глаз от помазка, быть может за час перед боем касавшегося живых Щетинистых щек. Что-то необъяснимое, несправедливое, не соответствующее логике заключалось в том, что помазок ну если не жил, то все-таки существовал на этом свете, тускло поблескивал медной кругловатой, как груша, ручкой, из которой выглядывала, словно прорастала, рыжеватая кисточка, а человека, хозяина этой вещи, уже не было на свете...
– Он погиб под Москвой... Понимаешь, погиб.
– Сарычев заговорил быстро, горячо, словно в чем-то убеждая и самого себя: - Там же страшные бои были... Восьмая гвардейская Панфилова, танкисты Катукова, кавалеристы Доватора... Они не пустили врага к Москве...
Матюшин, все это время сидевший задумчиво, твердо произнес:
– В Александровском саду он за всех похоронен... За всех известных и неизвестных...
Они помолчали. Почему-то не хотелось притрагиваться к компоту, хотя вот-вот должна была прозвучать команда "Встать!". Второе отделение, сдвинув
– У него ведь и мать, и отец еще живы...
– с грустью проговорил Патешонков, потянувшись за фуражкой.
– Возможно, - согласился Матюшин, и хмурое лицо его разгладилось воспоминанием.
– Нам сверхсрочник рассказывал, уже уволился... Он тогда солдатом был в нашей роте, в почетном эскорте шел. Помнишь, Сарычев? Сарычев помнил, кивнул.
– Они же тогда от Белорусского вокзала до Александровского сада сопровождали гроб... Строевым шагом, с карабинами, по улице Горького... Народу - тьма, по тротуарам - оцепление. А напротив "Маяковской" какой-то дед прорвался - и к лафету... "Мой, - говорит, - мой сын!" - и все... Ему и так и сяк - ни в какую! Пристроился и шел за лафетом до самой площади...
– А потом какая-то женщина...
– напомнил Сарычев.
– Да-да... Многие были в черных платках... Как будто знали, что по улице Горького...
– А вы сами-то стояли у могилы?
– спросил Андрей с робким, но уже родившимся в душе решением.
– Я - три раза, - с несвойственной ему горделивостью сказал Матюшин.
– А я - два, - скромно обронил Сарычев.
И тут они словно отдалились, какое-то непонятное отчуждение отодвинуло этих двоих, стоявших на посту у Вечного огня и, значит, знавших нечто такое, что было недоступно Андрею и Патешонкову.
– Помнишь того, с тюльпанами? Ну который в старой гимнастерке приходит?
– Как же... Он сначала обойдет пилоны - и по цветку: Ленинграду, Бресту, Волгограду. А еще, когда мы в паре с тобой стояли, старушка положила кусочек булки и крашеное яйцо...
– Кусочек кулича, - поправил Матюшин.
Матюшин и Сарычев, сидевшие рядом, как будто перенеслись в другое измерение, как бы в иную плоскость бытия, невидимую Андрею и Патешонкову. Вот так в полумраке зрительного зала на лицах, выхваченных голубым лучом и как бы им осеребренных, отражается происходящее на экране.
– А в тот раз, - обращаясь теперь не только к Сарычеву, но и к Андрею, к Патешонкову, все оживляясь, проговорил Матюшин, - подходит мужчина, весь в медалях. Отцепил одну и положил рядом со звездой...
– Это многие делают, - подтвердил Сарычев.
– А старушку видел? Как одуванчик, седенькая, при мне минут двадцать на коленях простояла...
– Тяжкое дело, - сказал Матюшин, опять помрачнев.
– Самый тяжелый пост...
– Так в чем же все-таки трудность?
– недоумевая, спросил Андрей.
Матюшин и Сарычев переглянулись, и оба посмотрели на Андрея как на человека, которому битый час объясняли очевидное и понятное.
– Рота! Встать!
– раздался голос лейтенанта.
* * *
Все оставшееся после обеда время Андрей мучительно раздумывал над услышанным. "Старички", конечно, важничают, задаются. Но тут было и другое, что Андрей давно подметил, но никак не мог себе объяснить. Он ясно видел: солдаты, чей срок службы перевалил за первый год, вели себя так, словно действительно обладали очень важной, зашифрованной от новичков тайной. И правда, для чего бы это они старались - набивали на пятках мозоли, в кровь сбивали прикладами руки, - только для того, чтобы поровнее пройти?