Рота, подъем!
Шрифт:
– Ага.
– Надо отвечать: "Так точно".
– Даже в бане?
– Даже "на очке". Лезь под душ. Я пошел вытираться, – и, выйдя на центр зала, проорал, перекрикивая звуки льющейся воды, грохот шаек и голоса:
– Взвод, построение на улице через десять минут. Кто не успел – идет в казарму без портков. Время пошло! Осталось восемь!!
После бани, как всегда, солдаты писали объяснительные о потерях.
Кто о простыне, кто о полотенце, а кто о портянках.
– Давай, воин, чего ты там накалякал? – взял я в руки бумажку одного
– Ты чего написал, урод? Тебя кто матом научил писать?
– Вы же сами сказали, товарищ гвардии сержант, что в армии не бывает "сперли", в армии бывает прое…
– Пиши по-русски, блин: "Я, чурка лопоухая, потерял портянки…"
Понял? Только "чурка лопоухая" замени на свои фамилию и имя. Понятно?
– Так точно.
– Испарился, воин.
Солдат медленно повернулся.
– Стоять! Равняйсь! Смирно! Команда "испарился" выполняется быстрее, чем бегом!! Испарился!!
Мусадылов сорвался с места и побежал в направлении ленинской комнаты переписывать объяснительную.
– И скажи там всем: что у вас час на "постирушки"!! Увижу кого утром в грязном хэбэ – пусть лучше сам вешается.
"Постирушками" в армии называли стирку личного обмундирования.
Солдатам не было положено ни стиральных машин, ни стиральных досок, ни каких-либо других известных на гражданке средств. Солдат мог зарасти грязью и носить одежду, не меняя ее по полгода, или мог
"постираться". Для того, чтобы привести в более-менее приличный вид одежду, оная раскладывалась на полу в ванной комнате и заливалась холодной водой за неимением другой. После сей увлажнительной процедуры, хэбэ или пэша (в зависимости от времени года) намыливалось хозяйственным мылом и терлось руками или сапожными щетками, заранее отмытыми от гуталина. Так как сушильная комната была занята или сидящими на полу сержантами, или сваленными вещами, то сушить обмундирование солдатам приходилось, развешивая на собственной кровати или паре табуреток. Если одежда к утру не высыхала, то солдат досушивал ее уже на себе, рискуя заработать воспаление легких. Во время таких "постирушек" я вспоминал редкие зарубежные фильмы, где огромные стиральные машины были способны за двадцать минут выстирать и высушить все, что угодно, и представлял себе, как в подвале казармы будет организована такая прачечная.
Мечтам моим не дано было осуществиться, и ручные, казарменные стиральные машины под названием "дух советской армии" корпели в вечерние или ночные часы над своим и сержантским обмундированием.
При чем над последним больше, чем над своим.
Перед сном я построил взвод. Солдаты строились медленно и лениво.
Несколько дней, когда солдат и сержант едят из одного котелка, когда спят под одним одеялом, не только сближают военнослужащих, но и, определенным образом, нарушают субординацию. Это проявлялось во всем. С офицерами такое происходит крайне редко. Если только во время боевых действий или очень близких отношений,
– Товарищи солдаты. Завтра в полку неожиданная, внезапная тревога. А чтобы она не была для нас столь неожиданной, мы будем к ней готовы заранее. Все проверяют свои вещь-мешки, проверяют чистоту котелка, наличие сложенной плащ-палатки и прочего. Каждый…
Кандауров, ты чего там форточку открыл? Ворона залетит. Что? Рот закрой, чурка. Чего? Все спать хотят! Выполните поставленную задачу
– отобьетесь. Рот закрой, я сказал!!
– Товарищ сержант, а можно?..
– Можно за… Сам знаешь, за что подержаться!
– Ой, разрешите…
– Разрешаю! Подержись!
Смех, раздавшийся за этой плоской, армейской шуткой меня поразил, потому что часто повторяемая подколка становится пошлостью, но солдаты, по-видимому, такого оборота еще не слышали.
– Чего за смех? Равняйсь! Смирно! Тахжимаев, почему я вижу открывающийся твой матюгальник?
Тахжимаев был неплохим солдатом. Он всегда готов был помочь, подсобить или, как говорят в армии, "прогнуться" перед вышестоящим.
В то же время, он был "серым кардиналом", пытаясь воздействовать на солдат втихую, далеко не в положительную сторону. Тахжимаев не знал, что определенный срок службы рядом с говорящими на узбекском или таджикском языках заставлял начинать понимать эти языки помимо воли.
– И если кто еще откроет рот, то получит в "душу". Понятно, воины?
– Так точно.
– Я не слышу воинов, я слышу толпу "чмо". Понятно?
– Так точно!
– Я не слышу.
И в третий раз я не смог услышать громких голосов солдат.
– Сил нету, солдатики? Значит, будем тренироваться. Взвод, равнясь! Смирно!
– Не подчиняемся, – тихо на узбекском сказал Тахжимаев.
– Тарасенко! – я встал в упор к солдату, за которым стоял Тахжимаев.
– Я!
– Когда сержант говорит, мы что делаем?
– Слушаем, товарищ гвардии сержант!
– Правильно, а не трындим, – и я, взяв Тарасенко за плечо и резко развернув его на девяносто градусов, ударил Тахжимаева в грудь ногой.
Солдат отлетел к стоящей кровати и перелетел через ручку.
– А… – послышался слабый стон явно играющего артиста второго плана.
– Солдат, ты почему не в строю?! – заорал я.
Тахжимаев вскочил и выбрал другую тактику, кинувшись ко мне:
– Зачем ударил?
– Солдат! Упал! Отжался!
– Не буду…
– Чего?! Упал, отжался, я сказал!
– Я не буду, – твердо сказал Тахжимаев со свойственным акцентом и ослиным упрямством.
– Взвоооод! Упор лежа принять!! Отставить! Принять!! Отставить!!
Упор лежа принимается только в падении!! Принять!! Отжимаемся.
Раз-два, раз-два. Рядовой Тахжимаев, Вы не понимаете приказов? У
Вас, товарищ солдат, проблема с понималкой? Взвод, построение на улице через тридцать секунд, время пошло, осталось двадцать. Рядовой