Ротмистр Гордеев 2
Шрифт:
Английский у Асано Токея своеобразный — букву «л» он не выговаривает, как и все японцы, заменяя её «р». Да и столетняя разница в словарном запасе Шеина и представителя славного самурайского рода Асано даёт себя знать.
Однако общий язык с языком (простите за тавтологию) находим. Тем более спецсредства и спецметоды не нужны: то ли молодой самурай перепуган, то ли сказывается шок от пикантных обстоятельств его захвата, но парень достаточно откровенен. Вываливает кучу всякой полезной информации.
Лагерь разбит в ожидании прибытия 17-го пехотного полка 5-й дивизии.
Токей любезно поделился с нами и ожидаемым временем прибытия полка в лагерь, и обычным порядком движения полка: следование походной колонной поротно без боевого охранения и с обозом в арьергарде — а чего им тут беречься в собственном тылу?
В голове потихоньку зреет дерзкий план, но с ним чуть попозже. На повестке дня другой вопрос — лейтенанта выжали досуха, больше ничего интересного он не расскажет. И что прикажете с ним делать? Тащить голубя в лагерь, отмывать, отстирывать и таскать с собой дальше с остальными пленными?
К счастью, представитель рода Асано сам облегчает нам выбор. Почти не дрогнувшим голосом сёю под конец допроса заявляет, что хочет собственной кровью смыть позор такого плена. Просит даровать ему милость сэппуку.
Уважаю выбор другого, особенно, когда он облегчает мой собственный моральный выбор. Дав знак Лукашиным держать пленника под контролем, возвращаю ему его офицерскую саблю.
Парень садится на подогнутые ноги, обнажает сухощавый мускулистый торс, оборачивает лезвие сабли носовым платком, так, чтобы выступала часть лезвия сантиметров в тридцать — сорок. Губы шевелятся — предсмертное танку.
— Падает роса,
Исчезает поутру.
Не таков ли я?
Что ни говори, а жизнь —
Это сон, всего лишь сон.
На лбу Токея проступает крупная испарина. Он делает несколько глубоких вдохов, чтобы успокоить ощутимую дрожь в руках. С противным хрустом всаживает лезвие в свой живот, фонтаном брызгает кровь, походу, он сразу зацепил какой-то крупный сосуд. Лейтенанту ведёт разрез продольно, а затем резко разворачивает лезвие вниз… И заваливается ниц на собственные выпавшие сизые кишки.
Вержбицкий извергает из себя содержимое желудка, братья Лукашины еле сдерживаются, чтобы не последовать за ним. Я сам захожусь в лихорадочном кашле, лишь бы не стошнить. Сипло приказываю уходить.
В лагерь возвращаемся молча. Обсуждать произошедшее не тянет. Это в кино смерть часто стараются показать красиво, романтично и даже героически. В реальности… В реальности это грязь, кровь и отвращение. И чтобы отвлечься от них мыслями надо подумать, как увеличить количество этой грязи и крови, нанеся врагу максимально возможный ущерб.
Подтягиваю свой «штаб»: Маннергейм, Вержбицкий, Бубнова, Лукашиных и Будённого с Жалдыриным. Предлагаю сделать так, чтобы полк до фронта не дошёл, а в лучшем случае отправился на переформирование.
Вержбицкий смотрит на меня, как на умалишенного, да и во взгляде Маннергейма
— Полсотни человек против целого полка? — озвучивает Вержбицкий свои сомнения.
— Они не ждут нападения. У нас четыре пулемёта. Жаль, мало взрывчатки. На полк не хватит, да и рискуем остаться вовсе без неё.
Достаю карту и с карандашом в руках излагаю свой план.
— Хорошая идея, — скепсиса ни в голосе, ни во взгляде тролля-барона больше не чувствуется.
— Доверимся вашему опыту, Николай Михалыч, — несколько кисло соглашается Вержбицкий с моей идеей операции.
— Тогда немедленно выступаем, времени почти нет.
Лежим в засаде, ждём. Просёлочная дорога тянется меж двух холмов примерно с километра два, вдоль дороги по обеим склонам холма мы и замаскировались по две стрелковые пятёрки с каждой стороны дороги, два стога сена на входе на участок между холмам и два стога сена на выходе. В стогах спрятаны наша ударная сила — пулемётные тачанки. Вся надежда на них, на гранаты и на внезапность.
— Интересный у вас английский, Николай Михайлович, — шепчет устроившийся рядом со мной Вержбицкий. — Где изучали?
Оп-па… а пан Вержбицкий продолжает меня по-тихому пробивать?.. Это «жу-жу» неспроста. Рановато я понадеялся, что недоразумения между нами улажены.
— Это американский английский, господин штабс-капитан. Он, знаете ли, довольно значительно отличается от британского английского.
Вержбицкий хмыкает.
— Сосед наш по имению двадцать лет прожил в Северной Америке. Много интересного рассказывал: индейцы, прерии, золотая лихорадка… У него и учился английскому, — я стараюсь свалить с темы.
Взгляд Вержбицкого полон недоверия. Сейчас ещё скажет, что-то кто-то перечитал Фенимора Купера или Майн Рида.
На моё счастье, дважды кричит сойка, причём с того направления, откуда мы ждём японцев. Сигнал — готовность номер один.
Приникаю к прицелу укороченной драгунской винтовки (сейчас она предпочтительнее револьвера — и бьёт точнее и дальность стрельбы поболее).
Вержбицкий следует моему примеру и направляет на дорогу свой наган.
На дороге появляется выстроенный в походную колонну японский полк. Совсем оборзели самураи, идут как на параде: тёмно-синие мундиры, белые гетры, фуражки с высокой тульей и жёлтым околышком. Старшие офицеры конным порядком, младшие и рядовой состав — в пешем строю. Где-то сзади плетётся, пылит обоз.
Полк основательно втягивается в распадок между холмами. Голова колонны приближается к выходу из распадка. До двух стогов по обочинам дороги метров пятьдесят.
Кошусь на Вержбицкого — по измазанной маскировочной смесью щеке поляка ползёт крупная капля пота. У меня тоже — кожей чувствую. Выцеливаю конного офицера во главе колонны.
Трижды кричу сойкой — сигнал к началу атаки и жму на спусковой крючок. Винтовка сильно толкается в плечо. Грохот моего выстрела спускает лавину. Трещат винтовочные выстрелы со склонов холма, а главное, тарахтят пулемётные очереди из стогов.