Ротмистр Гордеев 2
Шрифт:
Особых претензий к поведению поляка у меня нет, палки в колёса не ставил, вёл себя вполне достойно, сражался наравне со всеми. То, что малость кровожаден… Так война, дери её за ногу. Противник по нам не пуховыми подушками насыпает. Любой озлобится.
— Что-то с ним не то, господин ротмистр.
— А поконкретней можно? — настроение у меня не очень и я невольно начинаю кипятиться.
Не уверен, что он знает значение слова «конкретно», однако по смыслу догадаться можно.
— Ребята-часовые говорят, что за последние два дня видели, как он несколько раз выходил
Я задумываюсь. Действительно, припоминаю что-то такое. Но вообще криминала в этом не вижу. Во всяком случае, пока.
— Спасибо, Тимофей! Учту!
Характерник степенно кивает и удаляется по своим делам.
На войне легко стать параноиком, по себе проходил. Тем более когда ситуация складывается не в твою пользу. И это не ты насыпаешь, а тебе.
И всё-таки, не будь этого артиллерийского обстрела я бы, пожалуй, не придал большого значения словам Лукашина-старшего, мало ли по какой причине Вержбицкий оставлял лагерь. По большой нужде, к примеру.
Некоторые люди, даже в армии, бывают весьма стеснительными, не желают тужиться в присутствии других.
Или он таким образом проверяет часовых.
Спросить напрямую?
Тоньшее надо, ротмистр, тоньшее.
Собираю очередной военный совет, на котором присутствуют все офицеры: то бишь я, тролль в хорошем смысле этого слова и Вержбицкий. Тема простая как лом в разрезе: дальнейшие действия.
Излагаю родившийся экспромтом план — огорошить японцев. Привыкший к моим нестандартным подходам барон не удивляется, а Вержбицкий задумчиво трёт красивый лоб.
— Поясните, господин ротмистр… Я вас не понимаю.
— А чего тут непонятного? — пожимаю плечами я. — Неприятель думает, что мы уходим к своим, может прикинуть маршрут нашего движения и сработать на опережение. А мы сделаем финт ушами: выйдем ему навстречу. Думаю, этого он меньше всего ожидает. На нашей стороне будет фактор внезапности…
— Попахивает самоубийством, — изрекает штабс-капитан.
— Это единственный способ избежать горячего приёма у врага. Нас ждут впереди, а мы ударим по авангарду японцев, уничтожим его и зайдём с фланга.
— А вы — рисковый, — смеётся в усы Маннергейм. — Согласен с господином Вержбицким, ваш план — лучший способ свести счёты с жизнью и загубить отряд, но… всё-таки в нём что-то есть, и я, пожалуй, его поддержу. К тому же, вы — командир, последнее слово за вами. Желаю всем нам удачи!
Слова барона не доставляют большой радости поляку, но он вынужден сдаться.
— Вынужден подчиниться, но, учтите, вы отвечаете не только за себя, но и за других. И да, оставляю за собой право отметить в рапорте на имя командира полка ваши безрассудные действия.
Маннергейм шарахается от него, как от обделавшегося японского лейтенанта. Боевые офицеры всей душой ненавидят, когда кляузничают начальству.
Я спокойно развожу руками.
— Разумеется. Поступайте как велят ваш долг и совесть.
— Когда выдвигаемся? — уточняет тролль.
— Тянуть не будем. Ночью, часа в два снимаемся с места
На этом совет закончен, я делаю вид, что отправляюсь доводить приказ до подчинённых. Отхожу на метров пятнадцать и замираю за огромным валуном. За спиной тут же возникает характерник — всё, как договорились.
Встречаю его тихим кивком.
Поначалу поведение Вержбицкого не вызывает подозрений, он просто лежит и дремлет, набираясь сил перед ночным боем. Вид у штабс-капитана абсолютно безмятежный. Глядя на него так и хочется зевать.
Рядом дремлет барон, глубоко надвинув фуражку на глаза.
Везёт людям, никаких тебе забот и проблем, это я тут играю в контрразведчиков — штатный «молчи-молчи» нам не положен, потому и обходимся своими силами.
Внезапно глаза поляка открываются, он медленно приподнимается на локтях, вроде бы непринуждённо оглядывается по сторонам, сладко потягивается, трясёт головой, бросает взгляд на тролля ( Маннергейм храпит так, что птицы на лету глохнут), достаёт из полевой сумки лист бумаги и начинает что-то писать, положив планшет на колени.
Эх, знать бы, что он там ваяет? И спрашивать неудобно: вдруг, любовное письмо…
А вот и нет, любовные письма в трубочки не сворачивают.
Вержбицкий встаёт и с непринуждённым видом куда-то направляется. Насколько мне известно, а мне известно наверняка, поскольку это я его выставлял — там находится один из наших «секретов», пара пластунов бдительно берегущих наш покой. После инцидента с обстрелом я удвоил количество часовых.
— Кажись, началось, — тяжело дышит мне на ухо Тимофей Лукашин.
Я киваю.
Что-то и впрямь началось, только понять бы что именно.
Собираемся двинуть вслед за штабс-капитанам, но внезапно нашу компанию разбивает третий — Маннергейм собственной персоной. Я даже не успел сообразить, когда это он успел проснуться и подкрасться к нам. Тролль есть тролль…
— Что здесь происходит, ротмистр?
Первую же попавшуюся версию отбрасываю как неудачную… Вторая улетает в корзину следом. Зараза! Ничего путного придумать не получилось.
Хрен с ним! Маннергейм производит впечатление надёжного человека. К тому же есть вероятность, что мне понадобится свидетель, которому поверят в высоких кругах. Сам я пока ещё не в большом авторитете у власть предержащих.
— Проверяю одну гипотезу, господин барон, — сообщаю я.
— Думаете, Вержбицкий — японский шпион? — усмехается финн.
— А вот сейчас и узнаем. Вы как — с нами? — испытывающее смотрю на тролля.
— С вашего позволения, приму посильное участие, — легко соглашается барон. — Но, если решу, что ситуация развивается неподобающим образом — вмешаюсь.
Втроём из укрытия наблюдаем, как Вержбицкий подходит к бойцам из секрета. Начинает ездить им по ушам, выражать недовольство: это ему не нравится, и то — и вообще, извольте застегнуться на все крючочки и встать по стойке смирно, когда с вами разговаривает офицер!