Ротмистр Гордеев
Шрифт:
Куперман молодец, расстарался на «пять»: столы накрыты, между ними бабочками порхают официанты.
Больше всего меня радует появление подполковника Али Кули Мирза, правда, вид у него по-прежнему не здоровый. По правую руку от командира полка восседает уже знакомый тролль Маннергейм, он полон энергией, которая просто хлещет через край.
Отношение к будущему президенту Финляндии у меня двоякое, до революции – искренний монархист, храбрый и талантливый офицер. Наверное, таким бы и остался, не пройди тот самый водораздел сначала
А потом… потом было прямое участие в блокаде Ленинграда, в которой погибли мои родные по маминой линии.
Барон ловит на себе мой взгляд, удивлённо смотрит в ответ и что-то шепчет на ухо подполковнику.
Али Кули Мирза улыбается и встаёт, поднимая бокал шампанского:
– Господа офицеры, по праву старшего я открываю сегодняшнее офицерское собрание нашего полка. Тем более у нас сегодня прекрасный повод для этого события: наш сослуживец, штабс-ротмистр Гордеев получил высокую награду - орден Святой Анны четвёртой степени! Предлагаю поздравить и выпить во славу русского героя! Господин штабс-ротмистр!
Звенят бокалы.
Следует моя ответная речь, звучат всё новые и новые тосты. Когда выпили за прекрасных дам, которых волей войны нет с нами, на небольшой эстраде появляется томноокая певичка в обтягивающем струящемся платье и под перебор гитарных струн затягивает популярный в офицерской среде романс.
Внимание окружающих сразу переключается на Веру Жемчужную, обо мне быстро забывают, и я снова чувствую себя в своей тарелке.
После официальной части подполковник Али Кули Мирза покидает нас, сославшись на плохое самочувствие. На прощание он пожимает мне руку.
– Вы достойный офицер, штабс-ротмистр! Уверен, это не последняя ваша награда.
Во время паузы и перемены блюд, я случайно оказываюсь возле Маннергейма. Тот успел хорошо принять на грудь, его лицо раскраснелось.
– Николай Михалыч, примите и от меня лично поздравление со столь высокой наградой, - произносит он.
Барон высокий, на полголовы выше меня, очень стройный и подтянутый, сразу чувствуется прежняя служба в кавалергардах. Во время ходьбы слегка прихрамывает – несколько лет назад породистая кобыла показала своенравный норов и разбила ему коленную чашечку.
– Большое спасибо, Густав Карлович. Для меня это большая честь, - раскланиваюсь я.
– Командир полка сказал, что вы постоянно что-то изобретаете и пытаетесь внедрить в войсках, - продолжает проявлять свой интерес ко мне Маннергейм.
– Пытаюсь по мере сил. Правда, если в полку мои начинания приветствуются, дальше начинается просто какая-то заколдованная стена, которою просто невозможно пробить, - вспоминаю о наболевшем я.
Маннергейм усмехается.
– Знаете, мы в этом с вами похожи: несколько лет назад, когда проводились испытания новых бронированных карет для императорской семьи, я тоже пытался внести скромный вклад – предложил поставить кареты на пневматические шины.
–
– Как и у вас: меня проигнорировали.
Я понимающе вздыхаю. Да уж, непросто внедрять новые веяния в России…
Нас окружают офицеры, меня, как виновника торжества, заставляют выпить огромный фужер с вином. Отказаться нет ни малейшей возможности. Под гром аплодисментов опустошаю кубок.
Вино тут же даёт в голову, но я делаю хорошую мину при плохой игре: улыбаюсь, шучу, раскланиваюсь и завожу новые знакомства.
Настроение разыгрывается, в конце концов, награда заслуженная, а я имею право на отдых.
Сам не понимаю, в какой момент на моих коленях оказывается певичка. Понимаю, что девяносто процентов её красоты – результат умело наложенной косметики, а остальные десять – действие алкоголя, но мне хорошо, я обхватываю Веру за талию, шепчу на ушко скабрезные шуточки и с удовольствием чувствую как мякнет её податливое тело. Мой взгляд полностью погружён в её глубокое словно Марианская впадина декольте.
На какое-то время мы с Верой уединяемся, я ворча снимаю с неё целый ворох одежды, словно листья с кочана капусты. Это сравнение кажется мне смешным, я хохочу, и тут же мой рот затыкают её влажные губы.
Оказывается наша артистка не только прекрасно исполняет чувственные романсы. Она чудо как хороша и в другом искусстве.
Убедившись в этом, я возвращаюсь в офицерское собрание. Здесь осталась самая стойкая часть.
Как-то само собой получается, что я снова сижу возле барона, подливаю ему вино и слушаю его переживания за «жисть».
– Я специально просился, чтобы меня перевели на фронт. Сбежал от бывшей жены и любовницы сюда и, представляете себе, вместо участия в боевых действиях меня, русского офицера, отправили в резерв! И это в непростые для Отечества дни!
Подталкиваю ему бокал.
– Густав Карлович, выпьем!
– За что?
– За победу, конечно!
Он поднимается и торжественно пьёт. Следую его примеру.
Ещё через бутылку Маннергейм начинает проситься вместе со мной в рейд.
– Ты бы знал, Николай, как мне всё надоело! Как я хочу вместе с тобой ударить по тылам япошек, рубить их в песи, крушить в хазары! Возьми меня с собой на следующую операцию, а?
– Так я б с большим удовольствием, но…
– Никаких но, Николай! Мы ведь с тобой повоюем?
– Повоюем!
– Тогда пьём за совместный рейд!
– Пьём!
Меня вышибает из реальности. Очухавшись, с удивлением вижу, что держу возле виска револьвер, а указательный палец лежит на спусковом крючке.
– Ваш черёд, штабс-ротмистр, - противно улыбается Вержбицкий.
Ухмыляюсь и нажимаю на пуск. Щёлк…
– Моя очередь! – нетерпеливо отбирает револьвер Маннергейм.
Твою в душу мать – мы что, в русскую рулетку играем? И как давно?
Снова сухой щелчок и разочарованный барон опускает руку.