Роза
Шрифт:
— Про него каждый ребёнок знает. Но случаю было угодно, чтобы начался снегопад.
— Да-да, у вас на всё скорый ответ. А я вот потерял груз и судно! Это не шутка.
— Кто спорит. И я искренне о том сожалею, — отвечает Мак. — Тебе не повезло с твоей операцией. Я вот тоже все эти годы мог бы страховаться сам у себя. Однако я ни разу не пошёл на такой риск.
Хартвигсен не сдаётся:
— Всё бы шло своим чередом, если б не это ваше распоряжение. Вот я вас, к примеру, спрошу. Касаемо груза на моём галеасе. Ну, приди он в целости и сохранности и стань в эдакой дали, да это же нашим лошадкам за всю зиму не справиться. Аж подумать страшно. А тут мы бы вмиг его разгрузили, как прочие
Но Мак с величайшим расположением и сочувствием смотрел на своего обиженного компаньона. Да, у него на всё был скорый ответ, даже слишком скорый ответ, и, кажется, он вовсе не хотел оскорбить Хартвигсена своей улыбкой:
— Кое в чём ты прав, Хартвич. Но ты решительно сбрасываешь со счетов интересы наших друзей, купцов в отдалённых краях. Все товары на «Фунтусе» назначались им. Став в дальней бухте, «Фунтус» избавил бы наших клиентов от трудного обходного пути до нашей пристани. Я им это обещал, и они наши добрые клиенты круглый год, Хартвич. «Фунтус» вёз соль и муку, щепетильный и бакалейный товар на всю округу.
Пауза.
— Полагаю, не будь всех этих обстоятельств, — продолжал Мак, — у тебя были бы все основания для неудовольствия. А так я не вижу за собой никакой вины.
— Ни-ни! — сказал Хартвигсен и закусил губу. — Ну, а насчёт того, чтоб «Фунтус» торчал в Бергене аж после равноденствия — это и не ваш был вовсе приказ, а?
— Мой. Но я сам ждал заказов с дальних бухт. Сам посуди, как я мог выслать список, не дождавшись заказов?
— Шхуна небось не торчала в Бергене.
— Будто и с нею не могло приключиться беды! — ответил Мак. — Я, собственно, хочу только сказать, что никакой вины я за собою не чувствую.
Мак оправил на себе сюртук и застегнулся. И с видом непонятого и оскорблённого достоинства он двинулся к двери конторы, оставя своего компаньона.
Через несколько дней непогода улеглась, и Хартвигсен, взяв себе подмогу, отправился к рифу посмотреть, не всплыло ли что из груза. Но нет, ничего не всплыло. Не всплыли и трупы. Но на этот счёт один человек, спасшийся с «Фунтуса», рассказывал тёмную историю: будто бы Брамапутру и можно было спасти, но муж её, Уле-Мужик, притянул её к себе и увлёк за собой в пучину. Всё это тому человеку удалось разглядеть среди смятения и ада. И Брамапутра выла, и глаза у неё выскочили из орбит. Я спросил: «Что, шкипер с женой на борту не ладили?» — «Ещё как, — отвечал он. — Брамапутра ведь была безотказная душа, и шкипер день и ночь должен был за нею приглядывать. Совсем не высыпался. Уж мы ему и кричим про риф, а он одно на него ломит. Глаза ему заволокло, что ли».
«Так, может быть, Уле-Мужик нарочно повёл «Фунтус» прямо на риф», — подумал я. Как жестока любовь.
Дни шли, и Хартвигсен постепенно успокоился и оправился после своей потери. О, это уж третий его значительный убыток только за то время, что я в Сирилунне, Бог его знает, много ли подобных ударов может вынести человек! Но, верно, Хартвигсен сказочно богат, денег у него, верно, куры не клюют. Он уже говорит о страховке и о крушении с совершенным спокойствием. Хорошо ещё, что потеря выпала тому, кому она по плечу, — так он выразился. Он даже ещё больше теперь хорохорится и поговаривает о том, не купить ли ему вместо «Фунтуса» пароход. Но к Маку он, кажется, несколько утратил доверие. Тогда, в лавке, он, конечно, скрепился, не вышел из рамок благоприличия. Но компаньона своего он теперь, кажется, раскусил. Это почему же именно нынче понадобилось гнать «Фунтус» со всем грузом в дальнюю бухту? А как же прошлые-то годы? О, тут непременно крылось что-то. Багеты доставлены.
— Не подсобите ли вы мне со всеми моими картинами? — спрашивает меня Хартвигсен.
Тут же он вспоминает про картину,
В те дни, когда я прилаживаю рамы к картинам Хартвигсена, я то и дело застаю Розу одну или с Мартой. Роза теперь сама обучает девочку, и у неё к этому оказались удивительные способности. Старая Малене опять получила сто талеров и опять без всякого письма. Всё это так таинственно, рассказать — не поверят, но лопарь Гилберт побывал у Розы и её оповестил. Роза сама пошла к старой Малене и своими глазами видела деньги и конверт.
Роза говорит:
— Почерк не Николая. Но деньги от него.
— Да-да, — говорю я.
— Да, но Бенони говорит, он умер! — кричит она. — И я у Мака была, и Мак говорит, он умер.
— Зачем принимать это так близко к сердцу, — пытаюсь я сгладить противоречие. — Всё равно он сюда не явится.
— Ах, это так ужасно, — отвечает она. — Не надо было разводиться, никогда не надо разводиться. И он, может быть, жив.
Мне стало невмоготу от её тоскливых воспоминаний, к тому же я ревновал её к этому вечному Николаю, и я сказал:
— Да, и он, конечно, вернётся, ждите!
Роза бросила на меня быстрый взгляд.
— Бог вас простит, — сказала она.
Я не собирался брать свои слова обратно, нет, я и замазывать-то их не хотел, ничего я ей не сказал такого страшного, и у меня была своя боль, своя мука, а она — хоть когда-нибудь она об этом подумала? Нет, никогда.
— Вы, может быть, не поняли, — сказала она. — Это так странно всё. Поверьте, не так уж приятно — приноравливаться ко всем, и раз у меня уже был муж... Я не то что хочу, чтобы он вернулся... И как мне теперь быть с Бенони! Николая я помню с юности. Он был такой смешливый, весёлый, я многое помню из того времени, когда он был в меня влюблён. А теперь — что мне вспомнить? Нечего. Разве что больше стало еды каждый день, но на что мне еда? Решительно нечего вспомнить. А про Николая я многое помню. Вот вы его не видели, а какой у него был красивый рот. А когда он стал лысеть, уж чего я не перепробовала, и, представьте, волос у него прибавилось, но это ему как-то не шло, я и перестала. Но и без волос он был хорош, у него был такой чистый, такой прекрасный лоб. Ах, и зачем я сижу и всё это вам рассказываю, сама не знаю, нет, это ни к чему. А про Бенони мне нечего рассказать.
— Мне казалось, у вас с мужем всё теперь хорошо, — сказал я.
— Вы хотите сказать — с Бенони? Да. Но не так уж мне и хорошо, когда я ему подаю еду, а сама думаю, что тому, другому есть нечего. Стыдно такое говорить, но нет, никогда, никогда нельзя разводиться и нельзя снова замуж идти, ничего из этого не может выйти хорошего.
— Ах! — вздохнул я и поморщился.
— И это вы, вы... вы же всегда так страдаете, когда видите, что я мучаюсь, — это ведь ваши слова, это сами вы мне говорили! — произнесла она в крайнем изумлении.
— Ну да. Говорил и скажу. Но зачем носиться с воспоминаниями и растравлять свои раны.
— Но меня обманули, мне сказали, что он умер! — кричит она. — И я снова вышла замуж.
Опять я вздыхаю, ещё больше морщусь и наконец говорю, чтобы ей отплатить:
— И это вы, вы, всегда такая сдержанная! Никогда не пускались вы в подобные излияния!
Я попал в точку, я видел, как ей больно.
— Да, я сама не знаю, что со мною делается, — сказала она, — верно, эти будни, они...
— И что же такое эти будни? Извинение всегда сыщется. У меня, к примеру, то извинение, что я в своё время оказался ребёнком.