Роза
Шрифт:
— Вот как? Чрезвычайно странно!
— Да, не правда ли? Сама же накормила, напоила меня! И ребёнка дала подержать!
— Ну, а потом вы пошли, верно, к ленсману? Но там нет никого.
— Да, — говорю я. — Там никого не было, нигде никого не было. Я ходил, ходил, и нигде не было никого. И я вернулся в пасторскую усадьбу. И на другой день я стоял в вашей комнате у окна и смотрел на те места, которые исходил накануне, и никого, никого-то я не нашёл.
— Ну, не повсюду же вы побывали, — говорит Роза и улыбается.
— Я и ещё кое-где побывал.
— И так-таки никого не нашли?
— Ну, собственно, как сказать? Я же не свататься собирался, я просто бродил по
Роза вспыхивает, она вся заливается краской и говорит:
— Вы что? Совсем рехнулись?
— Она-то не каменная, — говорю я.
— А-а, ну разумеется. Не каменная? О, впрочем, кому что нравится.
О, правильно мне говорил Мункен Вендт, золотые его слова. В первый же день, как мы встретились тогда в лесу, он сказал: «Безответная любовь? Вот мой тебе совет — приударь-ка ты за «пропащей». Сам увидишь! Тут же та, первая твоя, обратит на тебя свои взоры, она за тебя возьмётся, о, она тебе не даст погибнуть, она тебя удержит у края пропасти». Порядочная женщина всегда ненавидит пропащую, так говорил Мункен Вендт, она до того даже может дойти, что себя предложит взамен, лишь бы тебя уберечь от той, от пропащей. Мункен Вендт это сам на себе испытал, и благородная фру Изелина из Оса тому порукой. О, Мункен Вендт редкостный в этих делах мастак.
И что же? Я-то уж никак не Мункен Вендт, и опять я сам всё испортил. Роза искала, чем бы ей заняться, но я видел, что она сердится и делает вовсе ненужное: она всё стирала, стирала пыль с фортепьяно. «Всё идёт хорошо!» — подумал я.
И я решил подлить масла в огонь, я принялся расписывать Эдварду с Торпельвикена, она и вправду не каменная, она благодарила меня за то, что я проведал её. Но Роза слушала уже равнодушно, она перестала стирать пыль с фортепьяно и уселась на место.
— Да, подумать только, мне было так уютно у Эдварды с Торпельвикена!
— Ну-ну, и слава Богу, слава Богу! — сказала Роза. — Вот видите, стоило вам походить немного, и... стоило вам посмотреть на других...
— Вы были правы. И я потом всякий день ходил в вашу комнату, чтоб посмотреть из окна в её сторону. Да, вспомнил: когда я уходил, она мне сказала: приходите ещё!
Ах, теперь я следил за Розой, как нищий попрошайка, как приговорённый к смерти. Она вся просияла, она, верно, обрадовалась, что наконец-то избавится от моей ненужной любви, она сказала:
— Вот видите! И немудрено, что вы увлеклись. Она добрая, милая. И мой отец говорил, она прекрасно училась. Значит, у неё есть способности.
— Да, — только и сказал я.
— И вам теперь надо почаще её навещать, да, непременно, слышите? И ведь останавливаться вы сможете у моих, они будут рады.
Я ещё кое-как пытался спасти положение, я сказал:
— Да-да, ну вот, кажется, мне удалось своей болтовней хоть ненадолго развеять собственные ваши печали.
По дороге домой я встретил Хартвигсена, он шёл от Мака. У него был озабоченный вид.
— Моему компаньону не лучше, ему обратно хуже, — сказал он. — Завтра отплывают наши суда. Я не могу быть сразу везде, я не могу разорваться! И главное, они покоя ему не дают в собственном доме, опять новую горничную взяли.
Про новую горничную я знал, её взяли вместо Петрины, которой пришла пора идти замуж. Это баронесса велела Йенсу-Детороду привезти её с дальних шхер, звали её Маргрета, хорошенькая, молодая, она была безупречного поведения и набожная к тому же.
И вот теперь эта Маргрета сидит по ночам у постели Мака и даёт ему капли, рассказывал Хартвигсен. Они с
— На вениках? — спрашиваю я.
— Да! Слыхали вы подобную ахинею? — говорит Хартвигсен. — И вот мне в лавке записка, поднимайся, мол, к Маку, потому — последнее слово за мною, куда ему без меня? Поднялся я к нему, а вид у него прямо жуткий, истаял весь, я, говорит, Хартвич, в твоём добром совете нуждаюсь. А можете мне поверить, не каждому Мак из Сирилунна скажет такое, да, он теперь без меня никуда. Ну, и я ему на это, конечно, всю правду: как он, мол, меня в своё время из грязи вытащил, так и я ему не могу отказать, когда ему пришла нужда в моём добром слове. И тут он мне про эти веники! «Не бывать этому, — я ему говорю, — бабы, верно, с ума посходили!» — «Спасибо! — Мак говорит, — мне и надо было услышать разумное слово. Но как-то надо же выздороветь, — он говорит, — как-то надо же на ноги встать! Ведь вот я лежу, — говорит, — делать ничего не могу, всё только думаю-думаю, день и ночь думаю, так недолго и в религию вдариться». Тут Хартвигсен помолчал. Мысль о перевоплощении Мака до того поразила его, что глаза у него сделались совсем круглые.
— Удивительно! — сказал я.
Хартвигсен долго размышляет и наконец говорит:
— Что же? Никакого нету средства против желудка? На кой чёрт тогда было за лекарем посылать? — И тут он становится сообразительным, в нём просыпается его крестьянская сметка, вдруг его осеняет, он говорит: — Любому понятно! Если такой человек не встаёт с постели, это ему погибель. Надо его поднять.
— В том-то и весь вопрос — как его поднимешь?
— Да-да, — ответил Хартвигсен, он зашагал дальше и уже на ходу сказал: — А если уж он собрался в религию вдариться да на вениках спать — откопаю-ка я ему поскорей эту его ванну!
XXV
И вот поздно вечером ванна вновь явилась на свет Божий. Непостижимо. Баронесса знать ничего не знала, Роза ничего не знала, мы пошли в лес под ясной луной, в свете северного сияния и поскорее покончили с этим делом. Команда была та же, что и при погребении, Свен-Сторож, бондарь, кузнец, и земля была рыхлая, так что даже не пришлось работать киркою.
— Нет, не бывать бы этой ванне в земле, кабы не Эдварда, — сказал Хартвигсен. — Никогда не надо бабья слушаться!
И трое мужчин с лопатами совершенно с ним соглашались — не надо, не надо бабья слушаться, бабье — оно бабье и есть! Все трое и сейчас работали с тем же рвением, они прекрасно знали, что они делают, знали, что выкапывают проклятую эту махину себе на беду, многим ещё на беду — да ведь куда денешься? Недуг Мака — такая напасть, что ни с какой другой не сравнится. Свен-Сторож, кажется, по части супружеских радостей не очень-то и выиграл от погребения ванны, во всяком случае, пот с него градом лил, так он сейчас старался. А кузнец сказал:
— Как я вас понимаю, Хартвич, с вас причитается за работёнку, а?
— За мной не пропадёт! — ответил Хартвигсен. — Вы только перину мне не повредите. Я сперва проверю. Она небось красная, шёлковая!
— Это бондарь как ни попадя роет, — сказал кузнец.
— Я? Как ни попадя? — крикнул негодующий бондарь. — Да я хоть голыми руками рыть буду, лишь бы перину не попортить.
Сущие дети. Они работали ради похвалы и награды.
Наконец ванну высвободили из земли и на верёвках подняли из ямы. Её отряхивали, ощупывали, нет ли где вмятин, царапин. Хартвигсен собственноручно снял мешки, встряхнул перину, подушки, потом ещё носовым платком отер приставшую к шёлку землю.