Рождение музыканта
Шрифт:
Конечно, меньше всего думал при этом новоспасский действователь о музыке. Но по капризу судьбы именно ему было на роду написано возить в Новоспасское музыкантов. Если завез когда-то Иван Николаевич Варвару Федоровну да подобрал итальянца, это бы еще полбеды. Куда больше подкузьмила Ивана Николаевича новая гувернантка, госпожа Гемпель. Собственно, сама-то гувернантка ни в каких ожиданиях Ивана Николаевича не обманула. Но надо же было госпоже Гемпель состоять в браке с сыном органиста из Веймара! Когда Карл Федорович Гемпель следом за женой прибыл в Новоспасское, Иван Николаевич быстро понял, что от сына органиста
Зато когда приехал с Горячих вод Михаил Глинка, Карл Федорович встретился с ним так, будто музицирование в четыре руки было единственной целью жизни этого пришельца из Веймара. А бывай бы Иван Николаевич почаще дома, не укрылось бы от него и то, что ничтожнейшая из химер – музыка – стала самовластно распоряжаться в его доме.
С утра музыка начиналась наверху, в комнатах старшего сына, предназначенного вовсе не в музыканты, а в дипломаты. В эти часы двери в апартаменты, в которых трудился будущий дипломат, оставались наглухо закрытыми. В уважение к музыке молчал в это время сам ельнинский соловей. Если же оборвется музыка, тогда воцаряется в бывшей детской долгое молчание. А если послышится из детской музыка, то и сам Карл Федорович не скажет, от каких компонистов она взята.
Музыка ведет себя в апартаментах будущего дипломата престранно: в ней чаще всего спорят песни, собранные в странствиях Михаилом Глинкой. Гербарии и окаменелости, добытые в тех же странствиях, давно разложены по полкам, и к каждому произведению матери-натуры приклеен ярлык. А на песни не наклеишь ярлыка, и сами они, видимо, не знают, как им на новоселье жить. Вот и спорят они, и кружат, и улетают от рояля, чтобы вернуться и начать с хозяином новый спор. На которых дорогах песни жить согласны, на те он их не пускает, а по которым он им ходить приказывает, тех дорог на свете нет.
И вдруг все звуки оборвутся. Он сидит у рояля и не притрагивается ни к единой клавише.
– Тише вы! – прикрикивает на мелюзгу Лиза, подкравшись к заветным дверям и заглядывая в замочную скважину. – Тише, братец занимается!
– И вовсе не занимается, – шопотом возражает востроглазая Машенька. Потом, оттеснив сестру от скважины, заглядывает в нее сама. – Видишь, он просто думает!
– А думать, по-твоему, легко?
– Не знаю, не пробовала, – сознается Машенька и снова приникает к скважине чтобы собственными глазами видеть, как думает брат.
Но ничего интересного в этом нет. Просто сидит у рояля братец Мишель, подперев голову рукой, и ничего не видит и не слышит. Он остается ко всему глух даже тогда, когда к зрителям у скважины, соблюдающим строгую очередь, присоединяются братец Женя и Людмила. Наблюдатели теряют всякое терпение, а братец Мишель все еще сидит взаперти.
Только после обеда братец Мишель становится настоящим братцем и, пожалуй, таким, какого нет больше ни у кого на свете. Подумаешь, невидаль, например, катиться в санках с заснеженного луга к Десне! Это все умеют. А вот братец Мишель придумал такое катание, что дух захватывает, пока ждешь очереди с кухонным тазом у катка. Каток, натертый воском, сооружен в верхнем коридоре, между детскими. Мелюзга забирается на самый верх, чуть не к потолку, и едва счастливец успеет усесться в тазу поудобнее, как
Но недаром распоряжается в новоспасском доме музыка. Она посылает за Глинкой шмаковского скрипача Илью.
– Пожалуйте, Михаил Иванович, все готово! – говорит Илья, и Глинка, сам ни разу не прокатившись, уходит.
Теперь музыка как знатная гостья располагается в парадной зале. Здесь уже сидят все шмаковские музыканты, не выезжавшие из Новоспасского с приезда Мишеля. И каждый день идут бесконечные сыгровки. Не ускачи бы по делам батюшка Иван Николаевич, видел бы он, как хозяйничает в его зале музыка, озадачил бы его будущий дипломат.
Глинка требовал теперь на сыгровках, чтобы каждый музыкант играл свою партию отдельно, и не отпускал его до тех пор, пока в партии оставалась хотя бы одна неверная или сомнительная нота. После скрипачей играли ему флейтисты и трубачи, а так как война с сомнительными нотами требовала не только усердия, но и времени, то шмаковский оркестр, казалось, и вовсе не собирался возвращаться к дядюшке Афанасию Андреевичу. Дядюшка не обращал на это внимания: Афанасия Андреевича все больше одолевали телесные расстройства, а тетушка Елизавета Петровна была даже рада избавиться от лишнего шума. Неплохо жилось и музыкантам в Новоспасском под попечением самого Михаила Ивановича, потому что был он только в музыке строг, а на подношения и награждения размашист.
Музыканты играли ему в одиночку, потом вместе с ним, все сразу. Затем он клал свою скрипку, отходил в сторону и слушал. Чего только не сделает русский человек, коли раззадорить ему душу да делом все объяснить. Шмаковские музыканты стали играть так, что Глинка только вздыхал: «Эх, рано уехал Карл Федорович!»
В самом деле, совсем зря поторопился покинуть Новоспасское почтенный сын достопочтенного органиста. Что бы сказал Карл Федорович, если бы шмаковские музыканты сыграли ему теперь симфонию Бетховена? Услышь такое Карл Федорович, остановился бы он перед Михаилом Глинкой и обязательно сказал бы:
– С вашим удивительным талантом, Михаил Иванович, есть греховно перед богом не встать на музыкальную дорогу, на трудный, но профессиональный путь артиста!..
– Илья! – кричал скрипачу Глинка. – Повторить адажио да в каденции не зевать!..
И снова садился на угольный диван. Сидел и слушал. Хоть бы дядюшка Иван Андреевич не уехал в Петербург, хоть бы Софи удостоила посещением сыгровку. Но при воспоминании о Софи молодой человек чувствовал невольное смущение. Он свято хранил дружбу с взбалмошной кузиной, но сколько ни сыгрывался с оркестром, никогда не играл Россини – излюбленных Софи увертюр.
Глинка был счастлив и горд, когда в залу выходила Евгения Андреевна, а рядом с ней незаметно пристраивалась Поля. Тогда беспокойный сын сам вставал к пульту, чтобы усладить матушку, и, кончив пьесу, раскрасневшийся, бежал к ней:
– Маменька, каково?!
Глава пятая
Все теснее становилось в новоспасском доме от музыки и новых побегов жизни от фамильного корня. На половине у Евгении Андреевны пестовали новорожденного сына, крещенного Андреем.