Рождение музыканта
Шрифт:
По счастью, Иван Николаевич удалился из залы. Скрипач Алексей снова отодвигается, чтобы дать место барчуку, и он тотчас прилаживается со своей скрипкой к оркестру. Он играет галопы, кадрили, антракты, жмурит глаза и замирает в восторге – он действователь в оркестре!..
Каждый день с утра в детской жарко топят печку. И опять часами сидит Мишель, не шевелясь, на любимом своем месте, с которого он пускается во все свои плавания: и с Колумбом, и с Васко да-Гама, и без них, один.
Музыка – душа моя! Два твои мира не сталкиваются, как прежде, а живут бок о бок,
И хотя давно ускакал в Петербург дядюшка Иван Андреевич, Мишель твердо помнит все его речи. Гармония и есть музыка? Пусть так. А песня? Если в песнях нет дядюшкиной гармонии, разве от того в них становится меньше музыки для него, Мишеля?
Ему вспоминается, как идут на праздник калики перехожие. Два слепца и поводырь поют на три голоса. Все голоса разные, в каждом свой узор, а все вместе единой красотой стих расцветили. Все у них слажено, как в музыке, а послушаешь – совсем по-другому ходят, и складываются у калик голоса совсем иначе, а не хуже. Вот так бедные наши песни!
Дядюшка Иван Андреевич, может, давно позабыл в столице о племяннике, а Мишель все еще ведет с ним неоконченный спор. Слышится Мишелю, как поют под Ивана Купалу хороводы у костров. В девичьи голоса вплетаются, как ленты в косу, подголоски, а к подголоскам ладятся новые подголосочки. Плетутся – расплетаются, вьются – развиваются… Это как, госпожа Гармония, назвать? Каким словом обозначить?
И опять у печки сидит, опять мечтает. Чем его уймешь? Ничем не унять. В Новоспасском который день гостит старик Декабрь. Приказал он зимнему Николе расписать в барчуковой детской окна: пустить по ним, что в ум придет.
Встал Никола зимний перед окошком да и расписал на стеклах серебряные леса, развел по лесам алмазные реки, а через реки мост-горбулек перекинул. Вышел такой мост – хочешь не хочешь, а по нем пойдешь.
Подошел к окну барчук, глянул на Николину роспись – и назад к печке.
– Что твой мост, Никола? Ты бы вот такой мост кинул, чтобы мне от песен к музыке ближе ходить вот то бы мост был!..
Глава седьмая
Мишель стоит в классной перед фортепиано и пробует уложить песню на клавиши. А песня по ним не идет: жестко ей по косточкам ходить, жестко и непривычно!
И не плещет в песне лебедь, не взыграет море. Белая лебедь будто серой стала, и синее море замутилось. Мишель прикидывает по-всякому. Нет, не может фортепиано песню спеть так, как Авдотья голосом ее играет. Бился, бился – – и та песня и не та. Ни на голос, ни на подголоски не выходит. И прогневался фортепианист на фортепиано: где тебе, старой развалине, песни петь?!
Перебрался в залу к роялю, но и там повторилось то же. Почему же ты, рояль, все можешь, а песня к тебе не приворачивает? И сколько раз ни играл, не переливалась, качая лебедя, волна, не журчали за лебедятами веселые струйки.
Мишель
А песня шаг по клавишам ступит и опять на Мишеля оглянется: «Куда мне теперь итти?» – «Сюда иди!» – сызнова перебирает клавиши Мишель. – «А тот шаг мне широк». – «Ну, вот этак переступи!» – «А этак будет мне тесно. Мне бы, милый, на самую малую стежку ступить, я бы сама к синему морю вышла, я бы тебе сама белой лебедью обернулась. Где они, мои стежки, на косточках показаны? В ум не возьму!»
А Мишель и сам тех стежек на клавишах не видит: нету их! Все на рояле выходит: и увертюры, и арии, и сонаты, и романсы. Только для песни стежек нет. Не занимать роялю ни блеска, ни чистоты, ни ярких голосов, а полевого песенного голоса нету.
Ох, музыка, душа моя! Не просто с тобой жить, не просто с тобой, музыка, песни играть!
И опять перебирает Мишель клавиши, вникает в загадку.
Сколько людей к фортепиано подходили и на нем песни играли, а той загадки не приметили. Бывает, правда, что песня на клавишах не так выходит, как ее поют в народе. И будто есть у песни такие голоса, что на ноты не ложатся. А какие такие могут быть голоса, ежели они в музыке не числятся? Если они у песни и есть, так, значит, от необразованности. Тут что-нибудь мужик по темноте напутал!
Мало ли людей к песням обращались. Мало ли их на фортепиано укладывали и даже на театры выводили. Да мимо клада все стороной прошли. Кто за семь верст его обошел, кто и ближе побывал – все равно мимо. А Михайла Иванович в селе Новоспасском, в детской, сидит и все глубже слушает. И сияет ему песенная красота всеми голосами, всеми подголосками. Он ее не упустит, сбережет…
Так в детской, у печки, и застала его, прийдя проведать, нянька Авдотья Ивановна.
– Вот теперь, нянька, ты меня забыла! Где пропадала?
– Ох, касатик! Куда мне пропасть? Сколько раз хаживала: то ты в Шмаково отъехал, то в учении сидишь, то на музыке играешь…
– Зато теперь я тебе песню сыграю. – Повел Авдотью к роялю, усадил в кресло, глянул на нее с ласковой хитрецой: – Теперь ты слушай-потрудись!..
…Как по морю, морю синему…Барчук играл на косточках ту самую песню, которую ему Авдотья певала. Нянька слушала и дивилась. А порой вглядывалась в питомца недоуменно.
– Ну, каково, нянька?
– Переиграй, милый, сызнова. Не все я, глупая, уразумела.
Мишель еще раз сыграл.
– Теперь скажи, нянька, так или не так твоя песня ходит?
– Будто так, касатик, а будто и не так. Ты, Михайлушка, по-нашему разве не можешь? Вот этак если? – Авдотья запела, и едва голосом повела, побежала, радугой переливаясь, волна, поплыла белоперая лебедь, потянулись за лебедятами звонкие струи. – На такие-то голоса, Мишенька, можешь?
– Я-то, нянька, могу, да музыка не может.
– Ну?! – удивилась Авдотья. – Такая богатая музыка и не может? Что ж она, на свои голоса песню переводит?