Рождение мыши
Шрифт:
— Куда, милый?
Она даже не встревожилась — ничего не доходило до нее. Он поглядел, она улыбалась счастливо и бессмысленно, как спящая.
Он подошел, отпер дверь комнаты и возвратился.
— Пока только в Ленинград.
— Хорошо, милый! — согласилась она. — Я тебя…
— Лежи, лежи, я сейчас пошлю Ленку — она тебя проводит. Вы скажите дома, что я уже давно уехал.
Теперь Нина уже сидела и смотрела на него во все глаза.
— Меня не будет месяц. За это время обдумай
— Да, родной! — ответила она, сияя печальными и тихими глазами.
Отворилась со звоном парадная дверь, и по коридору прошли люди. Заговорила Ленка. «Дома, дома».
Он выпрямился.
— Но только думай и решай.
— Я пойду провожу тебя, милый, — сказала она, вставая.
— Лежи, лежи, — он прижал губы к ее лбу, — ух, какой жар. Придешь домой — и сразу в кровать. За тридцать восемь ручаюсь. Сразу ложись, слышишь?
— Слышу, милый. А проводить?..
— Не надо! Долгие проводы — лишние слезы. Я в сорок первом году тоже тебя не проводил. Ну-у! — они обнялись. — «Прощай, прощай и помни обо мне!» Откуда это? Помнишь?
— Из второго акта «Гамлета».
— Ошиблась — это самый конец драмы, но все равно два ноль в твою пользу.
Вошла Ленка и сухо сказала:
— Нина… Ах, ты уж готова. Идем, я тебя уложу. Боже мой, пышет как печка. Николай, я тебя провожаю. Идем, Нина, — и она увела ее.
*
Они уехали на вокзал. Нина лежала в полузабытьи, но бреда не было.
Сергей подошел и осторожно пощупал ее лоб губами. Она, как заводная кукла, открыла и закрыла глаза.
— Ну, как? — спросил он, присаживаясь рядом, и погладил ее по щеке.
Она поняла, о чем он спрашивает, и ответила:
— Все!
— Все? — посомневался он.
— Мы с ним расстались.
Сергей подумал.
— Позвонить Григорию? Или пусть Лена придет?
Она покачала головой.
— Сколько сейчас времени?
— Часов семь. Сейчас посмотрю точно.
— Не надо, Сережа. Дайте мне, пожалуйста, туфли. Я пойду одна.
— Одна? Да вы…
— Я пойду одна.
Он подумал:
— Да, пожалуй, что так лучше. Только постойте — я вас довезу хотя бы до вашего переулка.
В квартиру она вошла сама. Комната в такт с пульсом прыгала перед ней, но она аккуратно разделась перед зеркалом, повесила манто и вошла в столовую. Григорий и Петушок сидели за столом и строили небоскреб за небоскребом. Она подошла и тихо погладила Петушка по волосам. Он быстро обернулся.
— Мамочка, а мы небо… небо… как, папа, надо?
— Небоскреб, — скосоротился Григорий и робко улыбнулся Нине.
— Не-бо-скре-бб! — с удовольствием выговорил Петушок. — Мамочка, в нем шестьдесят пять этажей, только кирпичей у нас не хватает. Папочка говорит: надо купить.
— Я завтра
Также потерянно ухмыляясь, он поднял руку, пощупал ее лоб и испугался.
— Да у тебя к сорока! Боже мой, где ж ты была! Тебе надо сейчас же лечь!
— Сейчас пойду лягу, зайчик! И тебе тоже пора.
— Ну, мама, — возмущенно вскочил Петушок, — и всегда ты меня… — И вдруг воскликнул: — Сразу после театра пойдем! Ага?
— Я не пойду в театр, милый, — ответила Нина. — Иди, детка, спи! Спокойной ночи, милый! Завтра я тебе подарю книжки со зверями.
— Те, что в шкафу? — обомлел он.
— Те, что в шкафу, милый, иди спи.
— Ой, ма-мо-чка! А ты говорила — нельзя их уносить из шкафа, они чужие.
— А сейчас будут твои, иди, милый, иди.
— Даша!
Даша уже стояла в дверях, строгая, замкнутая, неумолимая, как все няньки, когда их детям пора спать.
— Идем, Петя! Видишь, у мамы головка болит. Нельзя ее огорчать!
Нина пошла и легла. Бред захлестывал ее.
У нее было странное чувство нереальности мира, того, что вещи выходят из своих осей и их подбрасывает в такт пульсу. Звуки — сдвинутый стул, хлопнувшая дверь — стали резкими и жесткими, как звук бича. Даже собственный голос звучал как чужой.
И только что она закрыла глаза, как появились желтое актерское фойе в театре и почему-то буфет с матовыми рядами серебра. Потом — бегущее стадо овец, потом — волны. Нет, так не годится, подумала она и крикнула:
— Гриша!
Он пришел и остановился возле двери.
— Ты… завтра позвони с утра в амбулаторию… как бы у меня… — Мысли у нее путались, и она говорила уже с трудом. — Не надо было столько ходить по улицам.
— А… — начал он и осекся.
— Ну, конечно, шаталась, дура, по улицам, — сердито и просто ответила она и поморщилась от боли, — а потом поехали с Ленкой к ее тетке, там еще померзла. А ты уж невесть что и подумал, глупый. Нет его, уж и в Москве нет… Он…
И это были последние разумные слова, дальше уже поползли пауки.
*
Париж! Париж!
Как хорошо работается рано утром, когда еще только что встало солнце, небо зеленовато, листы в саду тихие и задумчивые и в устье каждого стоит круглая чистая капля, когда зяблики и щеглы порхают и ходят прямо по дорожкам, а в соседнем садике вполголоса разговаривают две старушки — молочница и семидесятилетняя жена содержателя бистро, а ты встал сам, включил плитку, сварил себе кофе, раскусил редиску и пишешь, сидя в халате и туфлях, и черт с ними, с противниками, — пусть себе гавкают. Но: