Рождение огня
Шрифт:
Я преисполняюсь трепета, как всегда, когда вижу, как мать из женщины, зовущей меня на помощь при виде паука или мыши, преображается в женщину, не ведающую страха. Когда к ней приносят больного или умирающего... я думаю, только в эти моменты моя мать живёт полной жизнью.
В одно мгновение длинный кухонный стол вычищен, вымыт и накрыт стерильной белой простынёй. На неё кладут Гейла. Мать наливает кипяток из чайника в таз, одновременно отдавая распоряжения Прим, чт'o нужно достать из медицинского шкафа: сушёные травы, и настойки, и какие-то аптечные флаконы... Я наблюдаю за руками матери, вижу,
Мать бросает на меня мимолётный взгляд:
— Твой глаз не повреждён?
— Нет, — говорю, — только опух.
— Приложи ещё свежего снега, — командует она. Ясное дело, мои травмы могут и подождать.
— Ты спасёшь его? — умоляюще спрашиваю я маму. Она ничего не отвечает, лишь выкручивает салфетку и расправляет её в воздухе, чтобы немного охладить.
— Не волнуйся, — говорит Хеймитч. — До Крея порки случались частенько. Твоя мать знает, как лечить такие раны.
Времени до Крея я не помню. Я не застала предыдущего начальника миротворцев, так любившего порки. Но мать в то время, наверно, была в моём нынешнем возрасте и работала в аптеке своих родителей. Значит, уже тогда у неё были руки целителя.
Потихоньку, очень осторожно она начинает очищать и промывать истерзанную плоть на спине Гейла. Мой желудок скручивает. Чувствую себя такой ни на что не годной... Растаявшие остатки снега капают с перчаток, на полу натекает лужа. Пит усаживает меня в кресло и прикладывает к моей щеке салфетку с завернутой в неё свежей порцией снега.
Хеймитч просит Сердюка и Шипа идти домой. На прощанье он суёт по паре монет в их заскорузлые руки.
— Кто знает, как там оно пойдёт с вашей бригадой, — бормочет он. Они кивают и принимают деньги.
Входит запыхавшаяся Хазелл, щёки у неё красны от холода, волосы запорошены снегом. Без единого слова она падает на табурет у стола, берёт Гейла за руку и подносит её к своим губам. Мать не обращает на неё ни малейшего внимания. Она сейчас находится в особенной зоне, которая включает в себя только её и пациента, ну и, временами, Прим. И мы, и весь остальной мир могут подождать.
Даже её умелым рукам требуется долгое время, чтобы очистить раны, расправить уцелевшую кожу, нанести целебную мазь и наложить лёгкую повязку. По мере удаления с тела моего друга потёков крови я начинаю различать полосы от каждого удара кнута и чувствую, как ноет рубец на моём собственном лице. Я воображаю, как должны болеть сорок таких рубцов, и надеюсь только на то, что Гейл подольше останется без сознания.
Само собой, я слишком многого хочу. Когда наложена последняя повязка, с его губ срывается стон. Хазелл гладит его по голове и что-то нашёптывает ему, а мать и Прим перебирают наш невеликий запас болеутоляющих, из тех, что доступны только врачам. Их трудно достать, они очень дороги и на них огромный спрос. Матери приходится приберегать самые сильные из них для особо тяжёлых случаев, но как определить, тяжёлый это случай или нет? Для меня самая страшная боль — это всегда та, которая терзает в настоящий момент. Будь я на месте моей матери, у меня болеутоляющие
Поскольку Гейл теперь в сознании, они останавливаются на травяной настойке, которую можно влить ему рот.
— Этого недостаточно! — говорю я. Они в недоумении смотрят на меня. — Этого недостаточно, поверьте, я знаю, какое это мучение! А эта штука только от головной боли помогает!
— Мы смешаем её со снотворным сиропом, Кэтнисс. Гейл сильный, выдержит. Травы и воспаление снимут... — спокойно начинает мать, но я ору на неё:
— Дай ему нормальное лекарство! Не твои дурацкие травы! Давай болеутоляющее! Да кто ты такая, чтобы решать, сколько он выдержит, сколько не выдержит!
При звуках моего голоса Гейл начинает ворочаться, пытаясь дотянуться до меня. Его дёргания приводят к тому, что свежая кровь пропитывает бинты, и он издаёт душераздирающий крик.
— Уберите её отсюда! — командует мать. Хеймитч и Питер буквально выносят меня из комнаты, а я, отбиваясь от них, осыпаю мать ругательствами. Они бросают меня на кровать в одной из гостевых спален и крепко держат, пока я не выбиваюсь из сил и не затихаю.
Лёжа там, шмыгая носом и захлёбываясь в слезах, еле просачивающихся сквозь опухшие веки и, в особенности, через щёлку заплывшего левого глаза, я слышу, как Пит рассказывает Хеймитчу о приговоре президента Сноу и о мятеже в Дистрикте 8.
— Она хочет, чтобы мы все бежали отсюда, — говорит Питер, но если у Хеймитча и есть какое-то мнение на этот счёт, он держит его при себе.
Через какое-то время входит мать и приступает к обработке моей раны. Покончив с этим, она берёт меня за руку, гладит по плечу, а Хеймитч рассказывает, что произошло с Гейлом.
— Значит, опять начинается? — спрашивает она. — Как когда-то?
— Похоже на то, — отвечает он. — Кто бы мог подумать, что мы когда-нибудь будем жалеть об уходе старины Крея?
Даже будь Крей порядочным человеком, его бы всё равно не любили — из-за униформы, которую он носил. Но в том-то и дело, что порядочным он не был. Весь дистрикт ненавидел бывшего главу миротворцев из-за его обыкновения за пригоршню медяков заманивать к себе в постель умирающих от голода молодых женщин. В особенно тяжёлые времена самые изголодавшиеся с наступлением темноты собирались у его дверей. Порой между ними завязывались драки за возможность, продав своё тело, заработать хоть немного денег для своей семьи. Если б я была постарше, когда умер мой отец, глядишь, и меня постигла бы та же участь. Вместо этого я научилась охотиться.
Я не знаю, что мать имеет в виду, говоря, что что-то «опять начинается», и слишком зла и разобижена на неё, чтобы спрашивать. Но, должно быть, мысль о возвращении худших времён крепко засела в моей голове, потому что когда раздаётся звонок в дверь, я вскакиваю, как пружиной подброшенная. Кого может принести сюда в такое время суток? Ответ один: миротворцев, конечно.
— Они его не получат! — цежу я сквозь зубы.
— Может, они за тобой пришли, — успокаивает меня Хеймитч.
— Или за тобой, — говорю.