Рожденная революцией

Нагорный Алексей Петрович

– Стой! – крикнул Коля, на ходу взводя курок кольта.

Кутьков обернулся, выстрелил три раза. Взвизгнули пули: Коля сунул кольт за ремень, злость и обида прибавили сил. Он догнал Кутькова и коротким ударом, с разворота, сбил с ног, вывернул руки, связал ремнем, обыскал. В боковом кармане лежала пачка визиток: «Берендей Кутьков, вор в законе». Коля не выдержал и швырнул визитки Кутькову в лицо.

Подбежали сотрудники опергруппы.

– Как? – спросил Коля, разряжая кутьковский маузер.

– Всех взяли, – сказал Афиноген. – На них, сволочах, пояса матерчатые,

прямо на голое тело понадевали! А в карманах – валюта! Слышь, Кутьков, а зачем же ты свою долю Жичигину отдал?

– Больше всех захапал, на себе не смог унести, – сказал Никифоров. – Уведите его.

Кутькова увели. Коля поднял с земли две гильзы от кутьковского маузера, вынул из кармана те, что подобрал раньше. Сравнил. На всех гильзах капсюль был пробит сбоку.

– Ну вот вам и доказательство, – сказал Коля. Он разобрал кутьковский маузер и положил на ладонь боек. Жало было слегка погнуто.

Трепанов с уважением посмотрел на Колю, улыбнулся:

– Честно сказать, не очень я верил в это. Теперь вижу – был неправ. Наверное, надо гильзы собирать. Коллекцию такую сделать. Для сравнения.

Коля вернулся домой. Маша сидела на диване и равнодушно смотрела куда-то в угол. Коля бросился к ней.

– Маша, – сказал он дрогнувшим голосом. – Маша…

Она прижалась к нему – маленькая, несчастная, с опухшими от слез глазами.

– Я все поняла, Коля. Работа навсегда останется для тебя главным в жизни, но я примирюсь с этим, вот увидишь.

На следующее утро Коля и Маша пришли в МУР. Коля нес фанерный чемодан, в руках у Маши был маленький узелок. Поезд в Петроград уходил через два часа.

В дежурке сидел Никифоров. Увидев Машу, он широко улыбнулся:

– Ты, Маша, зла на меня не держи. Человек ты что надо. В общем, считай, что твое предсказание сбылось, и я у тебя попросил прощения.

– Да чего уж там, – махнула рукой Маша. – Я забыла.

– Я вот прочитал: архитектура – застывшая музыка, – сказал Никифоров. – Ты, Николай, прирожденный оперативник. А я в этом деле – просто способный, не больше. Мое призвание – дома строить. И вы, ребята, еще обо мне услышите! Держи, пригодится, – Никифоров протянул Коле маленький браунинг. – Фокус с резинкой помнишь? Ну и бери, не сомневайся.

– Спасибо, – Коля спрятал браунинг во внутренний карман.

Вошел Трепанов, следом за ним – Афиноген.

– Телеграмму получил? – спросил Трепанов. – Отзывают тебя обратно в Питер, а жаль. Лег ты мне на сердце, Коля.

– Я ему еще ночью позвонил, – сказал Афиноген. – Не видите, – они с вещами!

– В самом деле, – грустно сказал Трепанов. – А может, останетесь, братки? Я это дело мигом проверну, а?

– Нет, товарищ начальник, – ответил Коля. – Вы уж извините, но прикипел я к Питеру, не могу без него. Уедем мы. А вас я никогда не забуду!

– Ну так, значит, так, – вздохнул Трепанов. – Звонил лично Петерс. Просил всем, в том числе и вам, Мария Ивановна, передать самую горячую благодарность товарища Дзержинского. Очень крупное дело, братки. И скажем честно, раскрыли мы его благодаря Коле и Маше.

– Раскрыли потому, что

все головой работали, – сказал Коля. – Мы с Машей ваши слова на свой счет никак принять не можем.

– Отчего же, – улыбнулась Маша. – Я вполне могу. Ты просто меня не ценишь, дорогой муженек!

Все рассмеялись. Трепанов, Никифоров и Афиноген вышли вслед за Кондратьевыми на улицу. Подъехал старенький автомобиль Трепанова. Коля смущенно сказал:

– Зачем? Мы на трамвае.

Маша села на заднее сиденье, сказала:

– А я с удовольствием прокачусь!

– Наплачешься ты с ней, – усмехнулся Никифоров. – Хорошая она барышня, но что ни говори, – кисея из нее так и прет!

– Ничего, – вздохнул Коля. – Мы псковские, мы справимся.

Автомобиль тронулся. Коля долго смотрел назад – до тех пор, пока трех дорогих ему людей не скрыл поворот улицы.

Глава третья

В огне

Мы жили тесной, дружной семьей, мы были спаяны общей опасностью. Мы знали преступный мир и преступный мир знал нас и знал хорошо, что нет ему от нас пощады и ни один из них не уйдет от наших рук…

Из записок генерала Кондратьева

Весной 1922 года в жизни Кондратьевых произошло значительное событие: исполком выделил им комнату в старом доме на Фонтанке, неподалеку от Симеоновского моста. Комната была небольшая, в коммунальной квартире, с тихими, вполне порядочными соседями: Ганушкин вместе с женой Таей работал на Балтийском заводе, Бирюков был холост и служил в Госбанке начальником охраны. С первого же раза все друг другу понравились: Тая подарила Маше выкройку летнего платья, а Бирюков предложил, как он выразился, «поднять бокалы за коммунальную дружбу, совет да любовь». За столом разговорились. Ганушкин сказал:

– Все понимаю, одного понять не могу: совершили революцию, облегчение народу сделали, а что теперь?

– Снова всякая сволочь к сладкой жизни рвется, всё за деньги, всё купи-продай! – горячо поддержал Бирюков. – У нас в банке беседу товарищ из обкома проводил… Оборот, говорит, советской торговли – двадцать шесть миллионов рублей, а нэпманской – пятьдесят пять. Безработных в Питере сто пятьдесят тысяч! Шутка сказать!

– Мимо витрин лучше не ходи, – горько махнула рукой Тая. – Сплошное огорчение.

– На витринах, как при государе-императоре, – неопределенно хмыкнула Маша, и нельзя было понять, то ли она осуждает возврат к прошлому, то ли одобряет настоящее.

Коля посмотрел на нее с укором:

– Видел я это… Тяжело. А истерики закатывать – ни к чему. Вон Трепанов пишет из Москвы: к гастроному на Тверскую бегает разная не очень сознательная молодежь. Смотрят на икру, на копченую колбасу, кто за волосы хватается, кто за маузеры – мол, лучше застрелиться, чем продолжать такую гнилую жизнь. Отступаем, мол, сдаем позиции. Чепуха! Сознательность надо иметь, тогда поймешь: да, пока мы отступили. Только временно это. А паникеров при отступлении расстреливают, между прочим. Товарищ Ленин так сказал.