Рожденные на улице Мопра

Шишкин Евгений Васильевич

В память о брате Леньке хозяин повесил в зале его рисованный маслом портрет, который заварганил по фотографии художник из конторы памятников. С портрета Ленька улыбался и следил за выпивкой мужиков, слушал их бесконечные разговоры «за жизнь…»

Витька Жмых не обижал завсегдатаев: цены на расхожие напитки и закуски держал щадящие. Правда, в долг никому — ни капли. Бизнесмен! Ездил теперь Витька не на «макаке», — на «Харлее Дэвидсоне» и возглавлял в городе «Байкер-клуб».

Поколение новых мужиков, те что не успели вдоволь познать уют «Мутного глаза», жмыховскую закусочную одобряли.

Мишка Ус приносил иногда сюда гитару и пел — не возбранялось; Юрка Апрель, предприниматель, поставлял в кафе свежую воблу и икру-конфискат, двое дружков-блатарей и подельников «по малолетке» Петька Хомяк и Васька Культя опекали заведение, чтоб никто не смел носу сунуть и попросить мзду «за крышу».

В кафе часто появлялся Череп. Обычно он доставал картонную шашечную доску, коробочку с шашками, обыгрывал всех, кто попадется под руку, и выпивал на выигрыш. С особым смаком он обыгрывал Мишкина, при этом брал у него пешки «за фук», издевался над ним присказками, от которых бывший блюститель закона кривился, краснел, зарекался еще играть с Черепом, но потом, в силу доброты душевной, опять соглашался с ним сразиться и вновь огребал словесные насмехательства и проигрывал вчистую «с туалетом».

Выигранным натуральным продуктом Череп угощал Фитиля, а иногда Панкрата Большевика, который тоже зачастил сюда «на разговоры».

— Девочка в красном, дай нам, несчастным! — выкрикивал Череп официантке в красном клетчатом переднике. — Двести водочки да по пивку, елочки пушистые!

Старик Фитиль мотал бугристой головой, на которой среди проплешин желтела седина. Он уже мало говорил, но навостренно слушал и улыбался на цитаты Черепа, благодарно бодал шишкастой головой воздух за угощение. В «Мутном глазе», пускай там погрязней и пиво пожиже, Фитилю и Черепу было роднее, свободнее, хотя теперешние разговоры за столиками лились куда забористей и смелей, чем при прошлой власти, — то ли время развинтило народ и распустило языки, то ли без этакого развинта новая Россия обойтись уже не могла.

— Говорят, нонешний президент раньше в Питере у Собчакака выслуживал.

— У Собчака — правильно…

— Не-е… Для демократа — Собчакак лучше подходит…

— Верная паскуда, я вам скажу! У него и рожа-то была настоящего негодяя.

— Баба у него, слышь, узкоглазая, с лисьей мордой, гулящая. Сам он вор. Когда его прокуратура за задницу хватила, он с молодой марухой в Париж сбежал. Потом обратно вернулся, в Питер, при нонешнем-то… Но в командировке выпил на халяву водки, обожрался виагры и сдох в гостинице на малолетней шмаре.

— Я ж говорю, истинный демократ! Ни на йоту не отступил от демократических принципов!

— А видал ли ты Лужкова на днях? Стоит, как мерин, в белой кепке. А за ним вся его банда. И тоже все — в кепках, поголовно. Как опята!

Однажды, когда в кафе «Прибой» мужики рядили и не могли в толк взять, что был в стране за праздник, именованный Днем независимости России: «От кого независимость? От Украины, што ли?», «Надо было Днем зависимости от США пропечатать», — так вот в это время в здешнее заведение под присмотром Витьки Жмыха пожаловал депутат Государственной думы Машкин. В округе его знали как облупленного.

Машкин частенько вел в тутошней общественной приемной встречи с избирателями.

— Глянь-ко, Машкин без охраны!

— Да кому он на хрен нужен?

— Счас он нас просветит.

Машкин чинно поздоровался с Мишкиным, который, случалось, таскал его за чуб за то, что тот стрелял по мишкинским курицам из рогатки. Теперь Мишкин стоял пред ним навытяжку.

— Здравия желаю, Игорь Исаевич!

Машкин народа не сторонился, всех громко поприветствовал. Он устроился за избранный стол в центре. Витька Жмых знал, что отделяться от «толпы» Машкин не любил. Правда, пил дорогой виски, закусывал соответственно — что с народом, что без народа.

Сперва стесненно, но после шире и громче полетели со всех концов к Машкину вопросы, иные — с комментарием.

— Деньги-то на сберкнижках, Исаич, нам вернут? Али уж всё? Стырил проклятущий мордоворот Гайдар?

— Тяжко, поди, Путину-то? Ельцин уполз, а свору оставил? Мишку два процента на хозяйство втёр…

— А прокурор Скуратов в кино с шалавами настоящий был?

— Тут и спрашивать нечего. Швыдкой провернул. Он культурой сейчас правит.

— Ему б лучше публичным домом заведовать…

— Игорь Исаевич, толкуют, что пидоров в правительстве много?

— В депутатах тоже полно. Видали щекастого в Думе, кличка у него Шурочка. Пассивный гомосексуалист…

— Тьфу ты! Пакость какая!

— Говорят, какой-то парад пидоров хотели у вас там, в Москве-то, проводить? Дак пускай бы они к нам приезжали. Прошлись бы по нашей Мопре. Тут бы им скорёхонько задницы скипидаром смазали…

Машкин покуда молчал, хлопнул стопку виски, потом еще одну. Закусывал. Сидел со Жмыхом-хозяином.

Игорь Машкин, хоть и перестал быть по внешности и статусу прежним уличным пацаном с вихром на темечке, с рогаткой в кармане, но все равно Машкиным остался. Недаром учёные учат, что человек — это набор тканей, хромосом и прочей органической начинки, которая измене не подлежит, — стало быть, от повадок и привычек, от врожденных закидонов ему избавиться трудно, а иным — немыслимо. Пожив в столице, повертевшись на самом верху, где были, впрочем, такие же машкины, он не изменил манеру говорить и словарный запас, состоящий из блатняги и подзаборщины.

— Ты, Машкин, у нас и либерал, и демократ… — с неким высокомерием заявил Череп, хотя всем было известно, что Машкин покинул одно из прибежищ демократов и переметнулся в стан новой партии чиновников и прикормленной обслуги. Череп спровоцировал Машкина. Тот взорвался:

— Я с Жириком больше на одном гектаре не сяду… Сявка он и вафлер! Он как себе карьеру делал? Патриотические лозунги попёр. А среди патриотов полно ослов. Жирик им втюхивает фуфло. Они и рады, что им мозг парафинят… А власть ему за это вафельку сладенькую — хоп! Соси, дружок, заслужил. Он сосет, пухнет… У него знаешь, сколько деньжищ? Квартиры, дома. На бабе да на его сыне записаны… Власть у него вафлю вырвет и говорит: а ну лай, собака, на коммуняк. Теперь немцовым моську умой, трихомонаду укуси и разную там шелупонь вроде яблочников. Он их обхамит, власть ему опять вафельку, чтоб сосал. Тот сосет, пухнет, балдеет…