Рожденные на улице Мопра
Шрифт:
Больничные ворота не спеша отворились. Из ворот выехала гужевая повозка. На телеге — бочка, видать, пищевые столовские отходы для свинарника, бочка черна и сыра, а главное, от нее запах помоев. Возница, сутулый старый мужик в ватнике, курил сигарету в мундштуке, покрикивал на карюю лошадь, приударивал по крупу вожжой.
— Пошла! Но!
Костя, глядя на неухоженную, низкорослую лошадь, на свалявшуюся шерсть на ее боках и ногах, почему-то вспомнил врача. Косте было неистово жаль отца, но сейчас в голову лез врач, которого бросила жена. Врач просто назойливо, пугающе заполонял сознание. Врач-то ведь в разуме, в силе. И на воле! Но от него ушла жена…
Весь больничный трехэтажный серый «желтый» дом, не отмеченный особой охраной или рядами колючей проволоки, даже решетками на окнах, являл некое средоточие несправедливости и каверз жизни, словно безногий калека, очутившийся среди здоровых людей.
Вечером, накануне демонстрации, Костя принялся перекладывать архив прадеда. Он вновь разглядывал старые дореволюционные фотографии, так как послереволюционных у прадеда почти не нашлось. На карточках молодой Варфоломей Миронович был в светском платье среди людей, таких же светских. Одетые в темные костюмы, непременно в белых рубашках и галстуках или бабочках, они стояли или сидели в ряд, раскованно и достойно. Большинство, даже совсем молодые, носили усы и бороды — в этом тоже читались достоинство и ум. Иногда среди светских были люди в офицерских мундирах. Офицеры подчеркнуто показывали выправку, стояли навытяжку, держа руку на портупее, те, что с оружием, на эфесе шашки. Все эти светские люди в галстуках и офицеры в царских мундирах были симпатичны, благочестивы, даже чуть-чуть самоуверенны. Зато в служителях церкви, встречавшихся на фотографиях, да и в самом Варфоломее Мироновиче, облаченном в ризы, Костя углядывал раздумчивость и усталость, — словно после долгой напряженной проповеди.
А вот фотография с крестным ходом. Господи! Как же так? Недавно праздновалась Пасха, и Костя тоже с крестным ходом шел вокруг церкви Вознесения, под иконами и хоругвями и тихо подпевал отцу Артемию. А что завтра? Завтра он понесет портрет безбожника Ленина? Косте стало тревожно, неприятно. Внутри стало горячо першить, видно, нарождалась изжога. Он огляделся по сторонам, словно искал портрет пролетарского вождя. Портрета Ленина в доме не было, вернее — его можно было отыскать лишь в учебниках. Но портреты Ленина висели повсюду в городе! Лик человека, который разорил, погубил или выгнал из России большинство людей на карточках прадеда. Что же будет завтра, когда Костя возьмет в руки древко с портретом антихриста? Предательство всех этих людей? Кем он будет? Христопродавец, как Иуда?
Люди на карточках — сплошь православные русские. Они почитали Бога, ходили в церковь, детей своих воспитывали в уважении к вере… Почему же Господь, всемогущий, передал безмерную власть в руки нехристя и убийцы, который истребил сотни тысяч людей, преданных Господу? Где Божья справедливость, о которой кричит каждая строчка в Евангелии? Может, Господь что-то не знает или не помнит? Создал мир и пустил его на самотек? Пусть люди сами устроят себе порядок… Но люди — создания Божьи. Разве Господь не ответственен за то, что они творят?
Господи! Так ступи же к нам на землю и даруй людям не суд, а законы Божьей справедливости!
Костя чувствовал в своих мыслях православное невежество и даже богохульство, но не мог выбраться из потока таких мыслей, несущих его в тупик. Он не мог понять устройство мира по Божьему велению, не мог найти ответа на свое возмущение от несправедливости. В священных книгах прадеда, обкапанных свечным воском и намоленных стократ, устройство мира трактовалось
Среди путаницы и противоречий в сознании Кости Сенникова имелся особо темный закуток, где более всего скопилось мрака несправедливости. Как же так? Господь, принимая людей к себе после смерти, каждого вызывает на Суд Божий. Да какой же может быть суд и праведность такого суда? Ведь Бог — Отец. Как же он может судить своего сына или дочь? Судить и наказывать! Ведь Бог — есть любовь и откровение. А тут суд. Разве мать Кости могла бы судить его, собственного сына? Мать — вечная заступница… А тут Отец судит сына грозным судом… Что-то неверное, чуждое и фальшивое виделось ему в этом суде и судилище.
Костя догадывался, что идет по пути богосомнения и крамолы. Но ему искренно хотелось самому Господу доподлинно поведать о своих сомнениях. Открыть Господу глаза на земные несправедливости.
Сперва Костя почувствовал судорогу в руках. После судорога охватила ноги. Ему стало трудно дышать. Перед глазами все поплыло. Маятник настенных футлярных часов качнулся по вертикали…
Он очнулся на полу. Он лежал на половике. В руках и ногах осталась гудящая боль от судорог. Взглядом Костя нашел настенные часы. Маятник сейчас качался как положено, по горизонтали, из стороны в сторону. Время на часах мало изменилось. Оказывается, он отключился всего на несколько минут.
Костя массировал себе руки. О чем он думал до приступа? О справедливости… Да, о справедливости… Господь забрал у него мать, отнял отца. Теперь дикая сила требует снять с шеи крест и взять в руки портрет Ленина. Того, кто со своими пособниками извел тысячи и тысячи православных людей. За что Господь насылает на него, на Костю Сенникова, новое испытание? Разве мало его обижали? Выходит, Господь не преуменьшает его страдания, а множит их. Может, Всевышний не случайно шлет испытания, дает ему знак. Знак для встречи…
Костя услышал отдаленный жалобный голос кошки. Вдруг — Марта? Кошка Марта потерялась сразу, как только отца отвезли в больницу. Костя надеялся, что Марта, как обычно, по весне загуляла с котами, вернется… Но, похоже, Марта не торопилась обратно. Костя поднялся с полу, вышел в коридор. В коридоре было тихо, прохладно, жиденький свет от лампочки рассеивал мглу. Пахло кладовкой, точнее — хламом кладовки, но вместе с тем и березовым веником для бани. Древний сундук тоже издавал запах — дерева, изъеденного короедом и ржавеющего железа, а может быть, запах усталого времени и тоски.
Кошка по-прежнему плакала где-то на улице, в отдалении. Но это не была Марта. Свою кошку он бы узнал. Здесь, в пустом полутемном коридоре, куда вышел, чтобы встретить Марту, на Костю обрушилось ощущение одиночества. Как же он станет жить теперь? Даже Марты нету? Костя вспомнил о Феликсе и пошел в комнату отца.
Лунный свет из окна, рассеченный перекрестьями рамы, лежал на полу искривленными квадратами. Кое-где стороны квадрата лохматила тень от дерева в палисаднике. На ветках только что прорвало почки. Клетка Феликса находилась в потемках, заслоненная от окна шторой, но Костя мгновенно почувствовал присутствие здесь живого духа. Феликс не встрепенулся, но, конечно, не спал. Щелкнул электрический выключатель — черный ворон сидел неподвижно на жерди, бочком к двери и вошедшему. Черный глаз мелкой искрой отражал свет лампы.