Рожденный дважды
Шрифт:
Сколько живых умирает на той войне?
Сколько мертвых живет в этом мире?
Я снова оживаю — ноги, лоно, живот.
В универмаге «Упим» скупаю кисточки, альбомы для рисования.
— Вы преподаете в школе, синьора?
Отвечаю:
— Я еду в Сараево.
И тогда у женщины крепкого сложения, поблекшей от однообразной работы у кассы, меняется выражение лица. Эта туша превращается в трепетную мать, лицо от волнения, от сострадания пошло красными пятнами. Даже кладовщик подключился, парень с сережкой в ухе и темными, как у наркомана, зубами; даже директор в полосатом галстуке. Вытаскивают
— Возьмите, возьмите, синьора, отвезите это.
Кладовщик еле сдерживает гнев:
— Машинкой, которой мы выковыриваем косточки из оливок, эти звери выковыривают глаза…
Он ездил в Югославию отдыхать, его подружка живет в Сплите. Настоящий рай, говорит.
В спортклубе на новом оборудовании вспотевшие девушки занимаются степом, поднимаясь на пластиковую ступеньку и спускаясь с нее.
Я стою в конце зала, передо мной подтянутые задницы, купальники-стринги. Тоже спускаюсь с платформы. Чувствую себя в хорошей форме, тренируюсь на беговой дорожке. Нужно быть сильной, чтобы вернуться в Сараево, нужно уметь так бегать, чтобы хватило дыхания убежать от смерти, чтобы она досталась кому-нибудь другому, постарше, не такому здоровому, как ты.
В раздевалке девушки мажутся кремом, выставляют напоказ нагие скульптурные тела… болтают о мужиках, о диетах, красятся, натягивают колготки.
Глаза закрываются, хочется спать после теплого душа, потом фена. Прощайте, девчонки, прощайте. Прощайте, стервочки.
Папа теперь старается больше меня, кружит по рынку Порто-Портезе, приобретая небольшие комплекты гаечных ключей, катушки с медной нитью, купил даже транзистор и прибор ночного видения. Еще немного, и чемодан разорвется. Смотрю на него — это моя последняя ночь. Наконец я уезжаю, лечу на одном из гуманитарных самолетов, наконец-то.
Мне звонит Виола. У нее нашли уплотнение в груди, она плачет из-за своей груди, плачет потому, что я уезжаю.
— Ты моя лучшая подруга.
На самом деле я случайно встретилась с этой девушкой, а она выдумала, будто мы подруги. Но сейчас мне кажется, что она не напрасно так считает, некоторые люди проникают внутрь тебя, как раковая опухоль, не успеешь заметить.
— Тебе страшно? — спрашиваю.
— Да пошло оно, это уплотнение!
Не понимаю, плачет она или смеется.
— А ты? Ты не боишься?
Я всего боюсь — боюсь грузовиков на автостраде, давки на концертах. Я даже молний боюсь, о войне и говорить нечего…
Папа приносит коробку с незрелыми персиками. Я возмущаюсь, но все равно мы кладем их и сверху закрываем шерстяными вещами.
Папа Армандо сел на чемодан, давя на него всем своим весом, а я, обходя кругом, застегиваю молнию. Вот и закрыто необъятное брюхо.
Хожу по квартире, везу за собой чемодан, пробую поднять. Я должна уметь обходиться без посторонней помощи никто, кроме меня, не понесет мой гуманитарный груз.
Держу чемодан у ног все время полета, который показало мне очень коротким из-за внезапно навалившегося на меня страха, такого, что сейчас, будь моя воля, я лучше полетела бы в Нью-Йорк. Внутренность самолета — железная, шероховатая. Несколько жестких сидений закреплены по бокам, а все остальное довольно большое пространство
Во рту кислый вкус, как при несварении желудка. Руки и голова одеревенели, ноги вжались в металл, который трясется не переставая. Оглушительный рев моторов, обжигающих небо. Сейчас я знаю, что это может случиться, я чувствую. Вполне могло бы. Начинаем постепенно снижаться. Мы на виду. Прекрасная мишень для тех, кто прячется в лесу. В голове вертятся сцены, которые я видела: фрагменты сбитых самолетов, куски кабины, крыльев, срезанные ветки этого густого, как грязь, ельника. Во рту пересохло, язык вялый, серая мякоть, словно заплесневелый хлебный мякиш.
Кроме меня, еще трое гражданских, они летят с миссией мира на эту землю, где мира нет. Два врача и девушка-доброволец с независимого радио, Ванда. Крепкого сложения, мужиковатая, какая-то неухоженная, как некоторые славянские мужчины. Самая спокойная из всей группы. В куртке с кучей карманов, как у военных корреспондентов в фильмах, будто прячет там ручные гранаты. С начала осады уже два раза летала в Сараево, похожа на крысу, которая знает, куда бежать в случае необходимости. Жует жвачку, надувает пузырьки, они лопаются — легкие взрывы, от которых я вздрагиваю.
Из чемодана пахнет папиными персиками. Ванда улыбается, выдувает еще один пузырь, наверное, думает, что я умалишенная. Спрашивает меня, полечу ли я обратно тем же вечером: говорит, обычно интеллектуалы приезжают на несколько часов — достаточно, чтобы сказать, что они там были, чтобы почувствовать запах горелых муравьев.
— Горелых муравьев?
— От трупов такой запах.
Может, она думает, что я одна из писак.
— Я еду к мужу, он фотограф, в Сараево приехал несколько недель назад.
Спрашивает, как его зовут. Она знает Диего, говорит, видела в конце августа.
— Он хороший, но ненормальный.
— Почему ненормальный?
— Купался в Миляцке под обстрелом.
Мотаю головой, но она уверена. Уточняет:
— Он кудрявый, с бородой.
Нет, у него нет бороды.
Тогда, может, и не он, какой-то другой Диего.
«Другой Диего, — повторяю, — другой Диего», — в то время как самолет снижает высоту. На посадку заходит по-военному, по спирали. Потом резко вниз. На мгновение промелькнули горы, потом толчок от удара шасси о землю.
В аэропорту надо пройти три таможни, три преграды. Военные противоборствующих армий, чтобы выпить кофе, бросают жетоны в один и тот же автомат, только он и остался. Смотрю на эту сюрреалистическую картину, где враги наклоняются к одной металлической щелке. Аэропорт в руках «голубых касок», под их охраной находятся взлетная полоса и распределение гуманитарной помощи, но в действительности они тесно сотрудничают с сербской милицией. Никакого напряжения, — кажется, что все они очень устали. Египетские солдаты дремлют на том, что осталось от сидений. Голубые каски съезжают на худые смуглые лица. Мы долго ждем, пока бронированный джип СООНО, миротворческих сил Объединенных Наций, не отвезет нас в город. Может, они договариваются о приостановке стрельбы, потому что слышу, как один из голубых касок спрашивает по-английски у типа в камуфляжной одежде и черном берете с орлом: