Рожденный с мертвецами
Шрифт:
— Скажи, Сибилла, на что похожа твоя нынешняя жизнь?
— Будто плыву под толстым стеклом.
— Не понимаю.
— Там, где я нахожусь, покой, Хорхе. Непостижимый, превосходящий понимание мир. Когда-то казалось, что меня треплет великая буря, что жизнь сгорает в лихорадке. Теперь я нахожусь в центре урагана, в глазу этой бури, где царствует вечное безветрие. Я лишь смотрю; меня никто не терзает и не принуждает.
— Но
— Тебе может так показаться. Но в моем состоянии нельзя попасть под власть излишнего и необязательного.
— Мне кажется, такое существование ограниченно.
— Меньше, чем могила, Хорхе.
— Я никогда не понимал, зачем ты планировала воскрешение. Ты ведь жила жадно, страстно упивалась каждой минутой. Согласиться на полужизнь, как сейчас…
— Не будь дураком, Хорхе. Быть наполовину живым куда лучше, чем кормить червей. Я была так молода, мне так много оставалось увидеть и сделать.
— Увидеть и сделать, будучи живым наполовину?
— Это твои слова, немой. Я совсем не живая. Не огрызок и не развитие той Сибиллы, которую ты знал. Я другое существо, целиком и полностью. Ни выше, ни ниже старой Сибиллы — просто другая.
— А видишь и чувствуешь — по-другому?
— Совсем по-другому. У меня угол зрения увеличился. Мелочи теперь так и остаются мелочами.
— Можешь привести пример?
— Не хотелось бы. Боюсь, тут нечего объяснять. Умри и будь вместе с нами — поймешь сам.
— Ты знаешь, что я живой?
— Не смеши меня, Хорхе!
— Как здорово, что я еще могу тебя рассмешить.
— Ты так явственно страдаешь. Мне тебя почти жалко. Ладно, спроси меня о чем-нибудь. О чем хочешь.
— Ты могла бы оставить своих компаньонов и жить в большом мире?
— Не задумываюсь.
— Ты обещала ответить!
— Думаю, могла бы. Но зачем? Мой мир здесь.
— Мир? Скорее, гетто.
— Какое слово. Для тебя мой мир — гетто?
— Ты замыкаешься в узком кружке себе подобных. Вы образуете ограниченную субкультуру. Отгораживаетесь стеной жаргона и этикета. Такие вещи делаются, чтобы чужак мог чувствовать себя неловко и неудобно. Чтобы не забыл как-нибудь, что он чужак. Это оборонительное сооружение. Посмотри на хиппи, на черных, на геев. У всех одно и то же.
— Про евреев
— Само собой. Как можно забыть про евреев? Особое племенное остроумие, особые праздники, особый язык, чтобы чужим было непонятно. Отличный пример, Сибилла.
— Будем считать, что меня приняли в другое племя. Что в этом предосудительного?
— Тебе необходимо это племя?
— А что я имела раньше? Состояла в племени калифорнийцев? Или педагогов?
— А как насчет темени Хорхе и Сибиллы Кляйн?
— Уж очень оно изолированное. К тому же меня из него изгнали. Вот мне и понадобилось другое.
— Изгнали? Кто?
— Смерть. Знаешь, из смерти действительно не возвращаются.
— Ты можешь вернуться. В любой момент.
— Нет, Хорхе. Это неосуществимо, потому что я больше не Сибилла Кляйн и никогда ею не буду. Как еще тебе объяснить? Ничего сделать нельзя. Смерть — она все меняет. Попробуй сам умереть, и увидишь. Попробуй.
— Она ждет тебя в холле, — сообщает Нерита.
Вот он, холл в соседнем крыле дома незнакомцев. Просторный, с мебелью казенного вида. Сибилла стоит у окна, откуда сочится бледный свет стылого утра. С ней Мортимер и Кент Захариас. Мужчины награждают Клейна двусмысленной улыбкой — не то вежливой, не то издевательской.
— Нравится наш город? — поинтересовался Захариас. — Вы с ним познакомились?
Кляйн едва кивнул и предпочел воздержаться от ответа. Повернувшись к Сибилле, он поразился собственному душевному равновесию. Целый год он сражался за этот момент, а теперь совершенно спокоен: ни страха, ни тоски, ни томления. Как мертвец. Он знал, конечно, что это спокойствие панического ужаса.
— Мы оставляем вас вдвоем, — сказал Захариас. — Вам, должно быть, многое надо сказать друг другу.
Мортимер, Захариас и Нерита вышли. Холл опустел.
Сибилла смотрела в глаза Кляйну спокойно и внимательно. Поставлена задача: дать отстраненную и объективную оценку. И улыбочка та же самая: все они после смерти улыбаются, как Джоконда.
— Ты к нам надолго, Хорхе?
— Едва ли. Два-три дня, может быть, неделю. — Он облизнул губы. — Как ты живешь, Сибилла? Как оно здесь?
— Ничего неожиданного. Примерно так, как я и думала.
И что бы это значило? Никаких подробностей? Никаких разочарований? Никаких сюрпризов? Легко ли тебе, хорошо ли — как? Господи.
«Никогда не задавай прямых вопросов»
— Жалко, что ты не захотела видеть меня в Занзибаре.
— Тогда было невозможно. Не будем об этом больше. — Коротким жестом Сибилла навсегда закрыла тему. Помолчав, заговорила снова: — Хочешь, расскажу удивительную историю? Оманское влияние в Занзибаре, ранний период. Я сама ее раскопала.
Вот как, поразился Кляйн. Ей не интересно, как Хорхе Кляйн попал в Сион, ей не интересно, живой он или мертвый, ей не важно знать, что ему от нее надо. Зато интересна политика древнего Занзибара.