Рождественская оратория
Шрифт:
Сиднер смотрел в пол.
— Я заплутал, — солгал он. — Спешил со всех ног.
— Это заметно. Ты упал?
— Нет-нет. — Он быстро прошел в ванную, ополоснул под краном лицо, причесался, кое-как оттер пятна с костюма.
— Надо поторопиться, — напомнила она из-за двери.
— Ты иди, я догоню.
— Нет, мы пойдем вместе, ты и я.
Городской парк был прямо напротив гостиницы; множество народу толпилось вокруг, какой-то человек прилаживал громкоговоритель, ребятишки дудели в дудки, издали донесся гудок парохода. Фанни взяла Сиднера под руку.
— Мы весьма элегантная пара, ты не находишь?
Улыбнуться
— Не он ли там идет?
Нет, не он. Только когда все расселись да еще подождали минут пятнадцать, к сцене подкатил большой автомобиль. Дверцы открылись, и все встали — из автомобиля вылез д-р Гедин. Кто-то зааплодировал.
— Какой же он старый! — вырвалось у Сиднера.
— Да-а, — протянула Фанни. На нее словно нахлынуло огромное удивление. Глаза расширились, она прикусила губу и крепко сжала руку Сиднера. — Да-а.
— Хотя мы ведь знали, что он старый.
— Ну… да… Пожалуй, — едва слышно выдохнула она, а Сиднер подумал, что ей впору было кричать. Громко, отчаянно. Фанни поднесла пальцы ко лбу. — Я так плохо себя чувствую, Сиднер.
Она неотрывно смотрела ему в глаза.
Сиднер ворочался с боку на бок в своем постельном одиночестве. Не уснешь, в номере духота, хотя окна в парк распахнуты. Из ресторана внизу долетали смех и шумный гомон, но к этому он и дома привык, это бы ему не помешало. Порой он с надеждой думал, что слышит звонкие переливы Фаннина голоса, но тотчас его охватывали сомнения. С трудом он убедил ее пойти на торжественный ужин, она цеплялась за его руку, ловила взгляд и не говорила ни слова. Будто он посылал ее на заклание. Что случилось? Непонятно. Однако ж явно что-то скверное. Он вертелся с боку на бок, переворачивал подушки, сбрасывал их на пол, снова поднимал. Встал, пошел в уборную, пристально посмотрел на себя в зеркало; он ненавидел Фанни за то, что она так с ним обошлась. Вернувшись в постель, впал в беспокойное забытье и очутился в далеких пустынях, скакал вместе с Фанни и Свеном Гедином через высокие горные перевалы, прибыл к китайскому императору, и китайский император сказал ему: сними шляпу.
Проснулся он оттого, что Фанни, обнаженная, стояла перед ним, совсем-совсем близко. С распущенными волосами! Глаза у нее были как два огромных колодца, серьезные, без улыбки. Она стояла совершенно неподвижно, он успел только выдавить «нет», раз и другой, — и утонул в ее мраке, беспомощно там застрял. Она откинула простыню и, не сводя с него глаз, медленно расстегнула и сняла с него пижамную куртку, стянула брюки, и его член восстал от ее ласки, а она, раскинув ноги, легла на него. Во рту у него пересохло, он обхватил руками ее спину и, хотя оба лежали почти не шевелясь, сознавал, что к ним стремительно приближается нечто подобное смерти. Они все крепче прижимались друг к другу, стремясь к тому пределу, где на него вдруг обрушились волны света, он падал в бездну, и она падала тоже, неумолчно повторяя на языке закрытых глаз: как хорошо, как невыразимо хорошо. Потом он погрузился в сон, расшитый узорами птичьих песен из ближнего парка, и долго слышал ее безудержный плач.
Как говорил великий Будда: той ночью, о монахи, все стояло в огне.
_____________
Ангел
Воскресное утро в сентябре. Арон, Сиднер и Ева-Лиса завтракают, когда в дверь стучат и на пороге появляется Сплендид. Он тоже обзавелся шляпой и сейчас держит ее в руке.
— Добрый день. — Он смотрит на Сиднера. — Как насчет прогулки?
— Что это вдруг? — спрашивает Сиднер.
— Просто так, захотелось.
— Не знаю, — говорит Сиднер, хотя и понимает, что пойти надо, ведь вокруг Сплендида витает загадочное молчание.
— Господи, Сиднер, ты совершенно безнадежный, — говорит Ева-Лиса. Оборачивается к Сплендиду. — Вот такой он с тех самых пор… да, с тех пор как из Стрёмстада вернулся. Сидит и смотрит в одну точку.
— Я знаю. Все-таки хорошо бы тебе пойти.
— Давай, — говорит Ева-Лиса и быстро переглядывается со Сплендидом.
Стремительный обмен.
Он берет с полки шляпу, надевает, напоследок робким взглядом обводит кухню.
— Господа мальчишки! — смеется Ева-Лиса.
Только возле Сульбакки Сплендид нарушает молчание:
— Вообще-то, Сиднер, я просто должен сказать тебе одну вещь. Мы уезжаем отсюда.
— Что ты сказал?
— В Карлстад. Папа хворает, ему надо в больницу. Там нам будет полегче.
Сиднер садится на обочину дороги, смотрит на озеро.
— А как же я? — неожиданно вырывается у него.
— Ты сдюжишь. Иной раз надо, как говорится, красть самому.
— Что ты имеешь в виду?
— Сам прекрасно понимаешь.
— Он что, очень плох, папа твой?
— Угу. Твердит, что помрет вскорости.
— Боишься?
— Ясно, боюсь. Мне так хочется, чтобы он увидел, как я Лечу. Хоть разок. Но…
— А он боится?
— Нет, говорит, пожил в свое удовольствие, с тех самых пор как упал. Говорит, Господь дал ему послушать птиц, так что грех жаловаться. Говорит, получил столько любви, сколько мог принять. А ежели человек может сказать такое, стало быть, бояться ему нечего.
— Без тебя будет грустно.
— Без тебя тоже. Но можно ведь послать весточку друг другу. Так и сделаем, беспременно. И еще одно! Очень охота послушать, как ты играешь. В церкви или дома у тебя. А можно и там, и там. Я подумал, хорошо бы сыграть папаше, коли совсем туго придется.
— Чтобы научиться, нужно много времени.
— Да это, поди, незачем. Звуков-то небось не так уж и много. Ежели сделаешь это для меня, буду жутко тебе благодарен. Считай, как говорится… прощальный подарок мне подаришь.
— Конечно. Ты наверняка справишься. Ты ведь все можешь. И все знаешь. — Сиднер переполнен обидой и не старается скрыть ее. — Допустим, я скажу так: ты встречаешь женщину. Красивую и привлекательную во всех отношениях. И вдруг она… ну, как бы хочет тебя. И берет. Если ты понимаешь, о чем я.
— Я слушаю.
— А потом… даже не желает с тобой говорить, в упор не видит. В чем тут дело?
— Н-да, это все непросто.
— Будто подменили ее. Не злится, нет, ничего такого.
— Не гони лошадей-то. Хотя ежели ты про Фанни толкуешь, так сам ведь знаешь, что насчет реальной жизни у нее чертовски туго. И ничего тут не поделаешь.