Рождественская оратория
Шрифт:
— Скажи, что вернешься…
— Тогда разбуди меня!
Он огляделся, но в винном погребе ее не было.
Только голос. Она поместила свой голос внутри него. А туда путь неблизкий.
На той же неделе она поднялась в квартиру. Принесла сумку с едой. Арон расстроился: вот незадача, они ведь только что поели, тарелки грязные, с обрывками свиной шкурки да остатками макарон. Со стыда сгоришь.
— Еду-то не всегда легко раздобыть. Детям вроде как безразлично, а все равно спешка. Надо бы свечек стеариновых купить, — сказал он.
— Выходит, я некстати.
— Да,
— Не нуждаетесь больше во мне?
Арон потянулся к ней, налетел на дверной косяк.
— Ты с кем разговариваешь, папа?
Но ему сейчас не до разговоров с живыми. Слова у них грубые, непомерно отчетливые. Мешают. После он все Сиднеру объяснит. Он слышал на лестнице ее шаги, открыл дверь.
— Подожди!
— Там никого нет!
Рука Сиднера легла Арону на плечо. Арону хотелось стряхнуть ее, он встретился глазами с Сиднером, парнишка ростом уже выше него, время-то бежит, а сам он скрючивается, росту в нем все меньше; дернув плечом, Арон попытался сбросить руку сына.
— Иди сюда, папа. Что с тобой такое?
Арон рухнул на стул у стола.
— Ты по маме горюешь? — спросила Ева-Лиса.
Он кивнул, провел ладонью по глазам.
— Папа, — сказал Сиднер, — послушай-ка меня. Случилось кое-что очень серьезное. С Бьёрком все кончено. Обанкротился он. Нынче утром. Ты ведь знаешь, норвежцам, которые хотели купить древесину, он отказал, к французам переметнулся. А те заплатить не смогли. Конец ему, стало быть. И лесопильне конец, и гостинице, и всему. Рабочие сейчас на лесопильне собрались, ты бы сходил туда, а?
— Я не понимаю.
— Нет, понимаешь. Должен понять. Пожалуйста, скажи, что хотя бы это сделаешь. Твоя работа здесь закончилась. Пожалуйста, пойми хотя бы это.
Арон посмотрел на сына. Он был совсем новый, незнакомый. Справился. Плавно вступил в реальный мир. У Сиднера все будет хорошо. Арон последний раз всхлипнул и невольно улыбнулся. Хотел протянуть руку, поблагодарить сына: пора отцовской ответственности миновала. Можно совершенно расслабиться, предаться собственным увлечениям, как говорил Фридульф.
— Зачем мне идти на лесопильню? Я же там не работаю.
— Ты тоже служил у Бьёрка. А не у дел остаются все. Скоро явится полиция, опечатает винный погреб, чтобы Бьёрк туда не ходил и не крал собственные запасы. Теперь все это принадлежит кредиторам. А они говорят, кроме спиртного, больше и взять нечего. Похоже, ты безработный, папа.
— Ничего, как-нибудь уладится, — сказал Арон. — У нас еще есть деньги от продажи дома, до поры до времени хватит. Не беспокойся.
В тот день по городку словно ураган пронесся; лесопильни, работа, мечты о будущем — все рухнуло словно карточный домик. Через неделю Бьёрк переехал из своего большого особняка в домишко, который поставил для шабашников, — одна комната да кухня, но тепло, Бьёрк выживет.
_____________
В письмах Тессы все больше цветов, листьев и прядок волос.
Скоро стали приходить маленькие бандероли в коричневой оберточной бумаге. Коробочки, полные камешков, гальки, сверкающего песка: «Вот здесь я сидела нынче утром и думала о тебе,
Арон убрал с комода в комнате все, кроме фотографии Сульвейг, и рассыпал там песок, выкладывал узоры из камешков, втыкал веточки-деревца, мало-помалу усложняя ландшафт. Даже флаг соорудил: «Лоскуток от платья, которое я хотела надеть сегодня, когда пришло твое письмо. Но побоялась, из-за Роберта, поэтому посылаю лоскуток, чтобы ты увидел».
Сиднер и Ева-Лиса непременно присутствовали на торжественных церемониях у комода, когда Арон благоговейно вскрывал бандероли. С удивлением наблюдали, как исподволь вырастает там Новая Зеландия. Птичий скелетик, кусочек коры дерева каури[46], жуки, пауки. Перья, бирюзовые и нефритово-зеленые перья сизоворонок и зимородков, высохшие рыбешки с по-прежнему блескучей чешуей — «всякая всячина, подобранная на берегу».
«Мне хочется, чтобы ты увидел все, на что смотрела я».
Флакончик дождя, разбитая чашка, клочки шерсти. Щепка от обеденного стола, обрывок простыни.
Кровь.
«Все стремится к тебе».
Засохший апельсин.
«Собиралась его съесть. А он запросился к тебе».
Вилка — «ведь моя рука все равно откладывает ее, хоть и хочется есть».
Рождественским утром они зажгли на комоде свечи, язычки пламени озарили ландшафт далекой земли антиподов, и он засверкал, заискрился, так как посредине лежала вещица, присланная Тессой в последней бандероли, — маленькое ювелирное украшение, очень дорогое, «целой фермы стоит». Кулон из рубина и нефрита, в форме кораблика, на крохотной мачте — бриллиант, который ярко взблескивал всякий раз, как кто-нибудь шевелился и огоньки свечей трепетали от движения воздуха. Сиднер и Ева-Лиса немножко подержали кулончик в руках, прежде чем Арон повесил его на веточку священного дерева каури.
«Теперь у меня нет ничего, о чем можно сказать: это я; теперь я — одно только ожидание. Ты приедешь сюда, наденешь эту вещицу мне на шею, и я стану твоя в вечной любви. Кулон я получила в подарок от мамы, давно-давно. Она сказала, чтобы я носила его, только когда полюблю».
— Это — знак, — сказал Арон, и весь воздух словно бы улетучился из комнаты.
_____________
Таихапе.
Дорогой Арон!
Очень тяжко и нет сил. Я снова очутилась на самом дне моей жизни, потому что поняла: приехать сюда ты не сможешь. Это дорого, а тебе нужно думать о детях и о работе. Да и что бы здесь произошло? Меж тобою и мной? Меж Робертом и тобою? Мне кажется, надежды у тебя очень уж возвышенные. И в письмах твоих мне многое непонятно, насчет знаков, насчет масок, которые я ношу. И еще одно: ты должен любить меня, а ведь, в сущности, не знаешь, кто я такая.
Вчера, когда получила твое письмо, я еще была красива. Смотрела на себя в зеркало в спальне у миссис Уинтер, важничала, вела себя как самая настоящая дурочка. Но мне нравилось то, что я видела. Нравилась моя грудь, мои волосы (они совсем темные), мои глаза (карие), нравились мои губы, плечи, все, что предназначено для тебя.