Рождественская оратория
Шрифт:
— Никогда с нею не встречался.
— Понятно, вы же молодой совсем. Да, чертовски жалко ферму-то. Хотите чего-нибудь выпить?
Сиднер покачал головой.
— Ну и хорошо. Трудновато мне до кухни добраться. Когда он в армию записывался, у него аккурат две тыщи овец было. Н-да, черт бы побрал эту войну.
— Значит, фермы больше нет?
— Есть-то она есть. Молодежь из Веллингтона наезжает деньжат сколотить. А в сельском хозяйстве не смыслят. Тесса наверняка бы хорошие деньги за ферму выручила, только на что они ей.
— Простите, я не
Сиднер по-прежнему топтался на лестнице, но Джонстон на веранду не приглашал.
— Меня, конечно, не касается, зачем вы ее разыскиваете, однако ж… — Он взмахнул газетой. — Свихнулась она малость. Роберт ужас как с нею намучился. А потом война. Он нашел кого-то присматривать за скотиной, но ведь одно дело — хозяин и совсем другое — чужой человек. Будь Тесса здорова, она бы точно справилась. Многим бабам пришлось хозяйство тащить, когда мужики на войну ушли. Сто тыщ нас было! И на островах дрались, и в Европе пособляли.
— Я читал кое-что…
— Читал, — опять фыркнул Джонстон, махнув газетой. — Пишут-то вздор и чепуху. Задницу от стула не оторвут, сидят по редакциям да байки сочиняют. Нет, вы пороху не нюхали.
— Я два года провел на границе с Норвегией.
— На границе. Это совсем не то. Я лично воевал. — Он опять кивнул на свою ногу, свою гордость: вот, мол, я какой! — А вы пропускали немцев…
— По-вашему выходит, я в этом виноват?
— Да нет, — сказал Джонстон, всем своим видом показывая, что именно так и выходит.
— Вы знаете, где Тесса сейчас?
— Нет, и меня это нисколько не интересует. Носилась по всей округе полуголая… У нас тут приличные люди живут. И на войну мы пошли без особой радости. Но пошли, причем добровольцами. Многие из нас. Роберту здорово досталось.
— Расскажите, что произошло.
— Чего тут рассказывать! — Взгляд м-ра Джонстона устремился за тридевять времен, за тридевять горизонтов и опять вернулся в свое вечное Сейчас. — Япошкам нельзя было доверять, хоть они и заявили, что сюда соваться не станут. Но когда они бомбили Наусори, мы смекнули, что дело пахнет керосином. В тот день и сели впятером на оклендский автобус. Нас не хотели брать, старые-де слишком, но мы настояли. И попали в Англию.
— Я имел в виду…
— Вы там не были и никогда не поймете. Только тот, кого ранил немец — или япошка, это все равно, — понимает, что значит жить, верно я говорю?
— Да, несогласный кивок Сиднера словно взбодрил м-ра Джонстона, он наклонился вперед.
— Слушайте, вы… вы ведь не какой-нибудь там ворюга, а? Хоть и из Швеции… — Он смущенно хохотнул: пошутил, дескать. — Зайдите в дом, вон в ту дверь, там слева шкаф. Возьмите бутылку виски. И два стакана.
— Я не пью.
— Да бросьте вы. Все мужики пьют. Жилье-то у вас есть?
— Комнату снял возле автобусной остановки.
— У миссис Фанни. Злющая баба. Ну да это только нас, местных, касается. Ладно, тащи виски. Вот так. Наливай! Себе тоже. Не хочешь — как хочешь. Да, вы, шведы, так и будете в стороне стоять, случись
Только когда сумерки начали заливать все вокруг, в том числе и огонек сигареты м-ра Джонстона, тот выпустил Сиднерово внимание из мертвой хватки.
— Мне за ногу пенсию платят. Управляюсь в лучшем виде, хотя вам это, поди, неинтересно?
— Ну что вы, — сказал Сиднер.
— Ясное дело, неинтересно. Вас только Тесса интересует. И я скажу вам одну вещь. Она тут всегда была не ко двору. Чудная девка. Книжки читала. Стихи! — Он сплюнул далеко в сад. — Роберт выкинул весь этот хлам, когда она… Твое здоровье, швед! Овец жалко. Думаешь, она об них беспокоилась? Небось по-настоящему никогда палец о палец не ударила. Барышню кисейную из себя корчила. Но чертовски была красивая, по крайней мере до того.
— До чего?
— Сидела возле дороги, песни распевала, шастала тут по холмам, ровно маорийка поганая, и слушала голоса, тьфу! — Он опрокинул стакан в глотку тьмы и повторил: — Тьфу! Счастье, что ее увезли с глаз долой. Старуха почтарка увезла ее высоко в горы, а что было после, я не знаю. Знаю только, что ферму продали, когда Роберт погиб. Маклер какой-то приезжал сюда однажды с этими молодыми пижонами. Босуэлл, так, кажись, его звали. «Босуэлл и сыновья».
_____________
Три дня спустя Сиднер распахнул церковную дверь в одном из жилых кварталов Веллингтона и наконец-то укрылся от резкого ветра. Людей в церкви было немного, они стояли кучками там и сям, слушая пастора, который провозглашал с кафедры:
— И решил Ирод сделать перепись всех младенцев ниже двух лет. И была в ту пору женщина по имени Мария, которая была беременна, а оттого что Иосиф был записан в Вифлееме, отправились они туда для переписи.
— Нет-нет-нет! — воскликнул кто-то из мужчин.
Пастор захлопнул книгу, спустился вниз и, засунув руки в карманы брюк, устремил взгляд на кафедру, последовал короткий разговор, которого Сиднер не расслышал, и кафедру общими усилиями передвинули на новое место. Пастор опять взгромоздился на возвышение.
— Когда же настал день Рождества, пришли они в Вифлеем и с ними еще много людей, так что мест в гостиницах не было и пришлось им устроиться в хлеву.
— Нет, так тоже не годится, — сказал мужчина с потухшей трубкой в зубах и почесал в затылке. — Попробуем двинуть в ту сторону.
Сиднер сел на скамью, кафедру двинули к нему, и она прямо-таки нависла над ним. Пастор начал снова:
— И были на востоке трое волхвов, увидели они звезду в небе и решили пойти за нею, а были это Бальтазар, Симон и Иосафат, цари в землях востока, и ангел сказал им, что…
— Сейчас маленько получше звучит, хотя…
Кафедра скользнула еще ближе к Сиднеру.
— И вошедши в хлев к Марии и Иосифу, принесли драгоценные дары: смирну, золото и ладан, и Мария возрадовалась сердцем.