Рождественская песнь в прозе (пер. Пушешников)
Шрифт:
СТРОФА I
Духъ Марли
Начнемъ съ того, что Марли умеръ. Въ этомъ нтъ ни малйшаго сомннія. Актъ о его погребеніи былъ подписанъ пасторомъ, причетникомъ, гробовщикомъ и распоредителемъ похоронъ. Самъ Скруджъ подписалъ этотъ акть. А имя Скруджа служило ручательствомъ на бирж за все, къ чему бы онъ ни приложилъ руку…
Итакъ, старикъ Марли былъ мертвъ, какъ дверной гвоздь.
Замтьте, — я не хочу сказать, будто я самолично убдился, что есть нчто особенно мертвое въ дверномъ гвозд. Я-то склоненъ считать самой мертвой вещью изъ всхъ желзныхъ издлій скоре гробовой гвоздь. Но въ сравненіяхъ —
Позвольте же поэтому еще настойчиве повторить, что Марли былъ мертвъ именно какъ дверной гвоздь.
Зналъ ли Скруджъ объ этомъ? Разумется, зналъ. Да я могло ли быть иначе? Скруджъ и Марли были компаніонами въ продолженіе, я не знаю, сколькихъ лтъ. Скруджъ былъ его единственнымъ душеприказчикомъ, единственнымъ распорядителемъ, единственнымъ преемникомъ, единственнымъ наслдникомъ, единственнымъ другомъ единственнымъ поминальщикомъ и однако Скруджъ былъ вовсе не такъ ужасно пораженъ этимъ печальнымъ событіемъ, чтобы не оататься даже въ самый день похоронъ истымъ дльцомъ и не ознаменовать его одной несомннно хорошей сдлкой.
Но упоминаніе о похоронахъ Марли заставляетъ меня вернуться къ тому, съ чего я началъ. Нть ни малйшаго сомннія, что Марли умеръ. И этого никакъ нельзя забывать, иначе не будетъ ничего удивительнаго въ исторіи, которую я намреваюсь разсказать. Вдь если бы мы не были твердо убждены въ томъ, что отецъ Гамлета умеръ до начала представленія, то и его скитанія по ночамъ, при восточномъ втр, вдоль стнъ его же собстаеннаго замка были бы ничуть не замчательне поступка любого господина среднихъ лтъ, ночью вышедшаго прогуляться куда-нибудь — ну, скажемъ, на кладбище св. Павла, — только затмъ, чтобы поразить своего слабоумнаго сына.
Скруджъ не стеръ съ вывски имя старика Марли: оно и посл смерти его еще долго красовалось надъ дверью конторы: «Скруджъ и Марли». Новички звали Скруджа иногда Скруджемъ, а иногда и Марли, и онъ отзывался, и на то, и на другое имя. О, это было совершенно безразлично для него, — для этого стараго гршника и скряги, для этой жилы и паука, для этихъ завидущихъ глазъ и загребущихъ рукъ! Твердый и острый, какъ кремень, изъ котораго никакая сталь не выбивала никогда ни единой благородной искры, онъ былъ скрытенъ, сдержанъ и замкнутъ въ самомъ себ, какъ устрица въ своей раковин. Внутренній холодъ оледенилъ его поблекшія черты, заострилъ его носъ, покрылъ морщинами щеки, сдлалъ походку мертвенной, глаза красными, тонкія губы синими, и рзко сказывался въ его скрипучемъ голос. Точно заиндевли его голова, его брови, его колючій подбородокъ. Онъ вносилъ съ собою этотъ холодъ повсюду; холодомъ дышала его контора — и такой же была она и въ рождественскіе дни.
Окружающее мало вліяло на Скруджа. Не согрвало его лто, не знобила зима. Никакой втеръ не былъ такъ лютъ, никакой дождь не былъ такъ упоренъ, какъ онъ, никакой дождь не шелъ такъ упрямо, какъ шелъ Скруджъ къ своей цли, никакая адская погода не могла сломить его. Ливень, вьюга, градъ, крупа имли только одно преимущество передъ нимъ. Они часто бывали щедры, Скруджъ — никогда; Никогда и никто не останавливалъ его на улиц радостнымъ восклицаніемъ: «Какъ поживаете, дорогой мой! Когда же вы заглянете ко мн?» Ни одинъ нищій не осмливался протянуть къ нему руки, ни одинъ ребенокъ не ршался спросить у него который часъ, ни единая душа не освдомилась у него ни разу за всю его жизнь, какъ пройти на ту или другую
«Лучше вовсе не имть глазъ, хозяинъ, чмъ имть такіе глаза».
Но какое дло было до этого Скруджу? Это-то ему и нравилось. Пробираться по тсной жизненной троп, пренебрегая всякимъ человческимъ чувствомъ, — вотъ что, по словамъ людей знающихъ, было, цлью Скруджа.
Однажды — въ одинъ изъ лучшихъ дней въ году, въ сочельникъ, — старый Скруджъ работалъ въ своей контор. Стояла ледяная, туманная погода, и онъ слышалъ, какъ снаружи люди, отдуваясь, бгали взад и впередъ, колотили себя руками и топали, стараясь согрться.
На городской башн только что пробило три часа, но было уже совсмъ темно: съ самаго утра стояли сумерки, и въ окнахъ сосднихъ конторъ красноватыми пятнами мерцали сквозь бурую мглу свчи. Туманъ проникалъ въ каждую щель, въ каждую замочную скважину, и былъ такъ густъ, что противоположные дома казались призраками, хотя дворъ былъ очень узокъ. Глядя на это грязное облако, опускавшееся все ниже и все омрачавшее, можно было подумать, что природа на глазахъ у всхъ, затеваетъ что-то страшное, огромное.
Дверь своей комнаты Скруджъ не затворялъ, чтобы имть возможность постоянно наблюдать за своимъ помощникомъ, переписывавшимъ письма въ маленькой, угрюмой и сырой каморк рядомъ. Невеликъ былъ огонекъ въ камин Скруджа, а у писца онъ былъ и того меньше: подкинуть угля нельзя было, — Скруджъ держалъ угольный ящикъ въ своей комнат. Какъ только писецъ брался за лопатку, Скруджъ останавливалъ его замчаніемъ, что имъ, кажется, придется скоро разстаться. И писецъ закуталъ шею своимъ блымъ шарфомъ и попытался было согрться у свчки, въ чемъ, однако, не имя пылкаго воображенія, потерплъ неудачу.
— Съ праздникомъ, дядя, съ радостью! Дай вамъ Богъ всхъ благъ земныхъ! — раздался чей-то веселый голосъ.
То крикнулъ племянникъ Скруджа, такъ внезапно бросившійся ему на шею, что Скруджъ только тутъ замтилъ его появленіе.
— Гм!.. — отозвался Скруджъ. — Вздоръ!
Племянникъ такъ разгорячился отъ быстрой ходьбы на морозу и туману, что его красивое лицо пылало, глаза искрллись, и отъ дыханія шелъ паръ.
— Это Рождество-то вздоръ, дядя? — воскликнулъ онъ. — Вы, конечно, шутите?
— Нисколько, — сказалъ Скруджъ. — Съ радостью! Какое ты имешь право радоваться? Какое основаніе?
— Но тогда, — весело возразилъ племянникъ, — какое право имете вы быть печальнымъ? Какое основаніе имете вы быть мрачнымъ? Вы достаточно богаты.
Скруджъ, не найдясь, что отвтить, повторилъ только: «Гм!.. Вздоръ!»
— Не сердитесь, дядя! — сказалъ племянникъ.
— Какъ же мн не сердиться? — отозвался дядя, — когда я живу среди такихъ дураковъ, какъ ты? Съ радостью, съ Рождествомъ! Отстань ты отъ меня со своимъ Рождествомъ! Что такое для тебя Рождество, какъ не время расплаты по счетамъ при совершенно пустомъ карман, какъ не день, когда, ты вдругъ вспоминаешь, что постарлъ еще на годъ и не сдлался богаче ни на іоту, какъ не срокъ подвести балансы и найти во всхъ графахъ, за вс двенадцать мсяцевъ дефицить? Будь моя воля, — продолжалъ Скруджъ, съ негодованіемъ, — я бы каждаго идіота, бгающаго съ подобными поздравленіями, сварилъ бы вмст съ его рождественскимъ пуддингомъ и воткнулъ бы въ его могилу остролистовый колъ! Непремнно бы такъ и сдлалъ!