Рождественские рассказы
Шрифт:
Весна проходила. Таял снег на равнинах, ручьями по балкам сбегая, пробивала травка пригретую землю, цветы из-под снега желтели... Без конца, без счета тянулись наши караваны с зимовок, на привольные места, кормовые; глазом не окинешь, все верблюды да верблюды идут, бубенцами позванивают, ковровыми юламейками на спинах горбатых покачивают... Стон стоном по степи во все концы несется; и кони ржут, и бугаи вопят, овцы блеют — все живое, молодой, зеленой листве радуется...
Девки красивые, толстые, в тепле холеные, мясом кормленные, в запуски с джигитами на конях носятся, меж верблюдов увиваются, друг от
День, другой идет, недели проходят в пути... Что ни утро — новые утехи, что ни ночь...
А на место стали, просторно кибитки поставили... Места-то вволю!.. Не мереное, не топтаное, не травленое!.. А в запасе таких благодатных мест — сколько хочешь! Хоть все круглое лето всем кочевьем слоняйся!
Жилось сыто, тепло, раскидисто, весело, радостно, вольно, приплодно... Умирать никому от такой жизни не хотелось, — да и смерть-то сама наших недолюбливала, не больно охотно к нам жаловала, по ста лет старики не в диковинку были — джигитами еще считались. Попадались нередко и такие, что и годы свои считать перестали. Попрочнее народ-то был нынешнего!
И вот в это-то самое время, — волей ли Аллаха, чем разгневанного, темной ли силой шайтана, людскому счастью завистника, — пришла беда тяжкая, обидная, легла ярмом тяжелым на вольные плечи, камнем на сердце, хмурой думой в голову забилась, и как метел хвостом холодным смела и веселье, и радость, и забавы все наши охотничьи.
А пришла беда эта без грому, без шуму, без похвальбы, без послов-задир, на бой подбивающих, пришла нежданно, невидимо... Не сразу еще и поняли все-то в чем дело; потом уже досужие люди додумались, другим указали...
Чуден джигит в наших степях проявился.
Когда, в какой несчастный день он сюда впервые пришел и откуда, где кибитку свою поставил, какого рода и племени сам был? Никто того не знал, никому в том чуден джигит не давал ответа. Многие его уже видели, а кто увидал первый, того не знали.
Странен видом приблудный джигит. Холод на сердца ложится от его вида, дети с криком по ночам просыпаются, девки-красавицы в истоме мечутся, молодежь зубами скрипит, старики грозно хмурятся.
И не видали до тех пор таких богатырей и не слыхивали...
Черный малахай бараний на голове, гривой косматой по плечам треплется, черный халат, черная рубаха даже, черные чимбары, черен и конь под седлом, без пятна, без отметины. Лицо только бело у джигита, снега горного белее. Стоит ли на месте джигит, скачет ли по степи, ветру навстречу, гневен ли, радостен — ни кровинки в этом мертвом лице не появится. Брови над носом орлиным срослись, тонкие губы улыбки не знают, очи, что уголья, искрятся, как у волка по ночам. Не носит джигит при себе никакого оружия, не по нашему поступал обычаю: ни ножа у него на поясе не было, ни саадака за седлом со стрелами, ни клынча сбоку криволунного, ни копья гибкого, конским хвостом опушенного. Не было даже нагайки ременной в руке — да такому коню нагайка и не требовалась!
Стоит диво черный конь — не шелохнется, идет — топота легких ног не слыхать, скачет — угона
Сегодня, слух идет, его на солонцах за Иргизом видели, а завтра, слышь, за шесть дней пути, на Ори, а то и дальше где, на русской границе — кочевой народ дивным батыром дивуется, горя себе наживает...
Скажет слово черный джигит, — словно не из груди его, не из глотки проклятой отголосок идет, а под землей глубоко-глубоко слышится. И каждое слово его бедой отзывается.
Взглянет, покосится на девку «черный», промолвит: «Ишь, красавица гладкая!» — недели не пройдет, узнать нельзя эту «гладкую»: кожа да кости, лицо из красного, румяного желтое станет, морщинистое, словно не шестнадцать ей лет, а уж за семьдесят стукнуло, ходит, бедная, горбится, на палку, клюку опирается, кашляет, словно овца запаленная, кровь изо рта сочится... Ребят где похвалит — будто громом всех перебьет, коню какому позавидует — конь с ног валится...
Сгинет, даст людям вздохнуть с неделю, там опять появится, по аулам день и ночь рыщет, печаль, зло своим языком, «глазом» проклятым сеет.
Говорили ему, молили: «Оставь ты нас, кто бы ты ни был, уходи добром!» Он в ответ: «Степь про всех широка, не вам одним жить дана!..»
Засмеется — и смех его невеселый страх на людей наводит, коней дрожать заставляет, псы и те взвоют жалобно...
Сговорились удальцы наши спровадить незваного, непрошеного, не добром, так похуже чем: сговорились изловить его, избить, до смерти захлестать нагайками, живого в землю зарыть, на костре спалить... Чего-чего не сбирались с ним сделать!..
Только сговоры эти не ладно, не добром всегда выходили, худо кончались: поймать, не поймали, сгубить, не сгубили, а сами-то все захирели, от болезни тяжкой перемерли! Поколели и кони те, что за «черным» гонялись.
Бий Хаким Берды богатый, батыр знаменитый, по тысяче джигитов в доспехах к русским границам на разбои важивал, этот самый бий — головой своей, семьей всей, тенью дедов и прадедов, что на высоких курганах вечным сном спали, поклялся всем добром своим, всем, что у него дорогого было: «Не вернуться домой, не переступить порога кибитки своей, дымом своего домашнего огня не дохнуть, на мягкий ковер спать не ложиться, жен, сыновей не ласкать, сокола с руки не спускать любимого, пока не приведет Аллах изловить джигита приблудного „черного“, связать по рукам и ногам, в тороках за вьюком привезти домой, на потеху, на выместку общую».
Много удалого народу тогда с Хакимом-Бием уехало.
Говорил ему Аблай-Хан, владыка нагорных зимовок и кочевий всех, что от самых Кара-Кум, по Иргизу, до лесной стороны протянулись — говорил ему старый:
— Эй, оставь, не вяжись! Не берись не за свое дело...
Не человек «тот»... сам Албасты-басу (Злой дух) принял образ человеческий... Не мечом биться с ним надо, не батырской силой, чем-нибудь другим, не твоего ума дело, поважнее!..
Обозвал Хаким-Берды «бабой» старого бия почтенного, «из ума, говорит, от старости выжил» — не послушался. И начались тогда для него, для семьи его, рода всего и дома страшные дни тяжкого горя и разорения.