Розмысл царя Иоанна Грозного
Шрифт:
Перед ним, широко раскинув ноги, лежал мёртвый царевич. В раскроенном виске торчало медное остриё наконечника…
— Нет, нет! Не верю! Иваша! — хихикнул вдруг Иоанн и, сорвавшись, ринулся через тёмные сени на двор.
— Спасите!!
Точно призрак метался он по ночному Кремлю, с рёвом отскакивал от перепуганных насмерть дозорных, бился головою о стены, падал и вновь бежал, гонимый ужасом и безумием, пока не очутился в притворе церкви Иоанна Лествичника.
—
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
— К обедне бы сходить мне, Борис…
Годунов недовольно причмокнул.
— Лежать тебе надо, мой царь.
Но Иоанн не послушался и, кряхтя, поднялся с постели. Тоненькие руки беспомощно всплеснулись в воздухе и упали на плечи советника. Перед глазами несметными роями золотых паучков вспыхнули нестерпимо яркие искорки. Опочивальня подпрыгнула, закружилась и рухнула куда-то в чёрную пропасть, увлекая всё за собой.
Борис усадил больного в кресло.
— Благовестят, никак? — тихо спросил Иоанн, отдышавшись немного, и отставил два пальца для креста.
Прозрачная щека его ткнулась в приподнятый угол плеча. Примятый клин бороды жалко топырился, как будто испытывал боль. Из-под сбившейся на глаза потной пряди пепельно-жёлтых волос чуть светился стеклянный зрачок правого глаза.
— Вот и песенка вся!..
Губы чуть передёрнулись в желчной улыбочке.
— Жил, жил человек, и несть человека!
Евстафий высунулся из-за аналоя.
— Не внемли гласу лукавого, ибо не дано человекам ведати об отмеренных Господом днех. Грозный примирённо вздохнул.
— Чует душа моя… чует свой час.
И, испуганно прижавшись к Борису, застучал дробно перегнившими тычками зубов.
— Боязно… вон она… за спиной… токмо невпопад главу обернуть, и узришь её… вон она… Борис… боязно мне…
Бодрящей струёй пролился в мрачную опочивальню торжественный благовест.
Протопоп набожно перекрестился и стал на колени перед аналоем.
Грозный повернулся к оконцу.
Весело кружась в прозрачном воздухе, пуховой периной падал на землю снег. Чуть маячил на золотом кресте церковного купола отдыхающий ворон. На звоннице ожесточённо дёргал верёвки увлёкшийся пономарь.
— Ты бы в постелю, преславной! — предложил Борис, заметив, как темнеет и супится лицо царя.
Иоанн зло впился пальцами в ручку кресла.
— Не допрежь ли сроку хоронишь, Борис?! — И с неожиданной силой вскочил: — Не лёг бы ты наперёд меня в землю! — Он, шатаясь, пошёл к постели. — Федьку!
Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, в опочивальню тотчас же явился царевич.
Грозный
— Изничтожь ты улыбку свою одержимую!
Фёдор приложился к плечу отца.
— Твоя воля, батюшка…
Он вобрал в себя воздух и раздул пузырём щёки, чтобы как-нибудь согнать каменную улыбку, не сходившую с лица со дня смерти брата.
— Ещё! Тужься ещё, сука пономарева!
— Твоя воля, батюшка…
Иоанн с омерзением сплюнул и исподлобья взглянул на Евстафия.
— Ты бы, что ли, глаголом каким заговорил бы его.
Фёдор заломил руки.
— Ужо и ведунья колико раз заговаривала на уголёк, а не спокидает меня та улыбка постылая! Хоть ты что с окаянной с ней сотвори! Како со смерти Ива…
— Молчи!
Грозный заткнул пальцами уши и зарылся в подушки.
Покорно уставившись на иконы, Евстафий привычно, как раз навсегда положенное для него дело, тянул без всякого выражения слова молитв.
Перед поминанием мёртвых он обернулся с немым вопросом к царю.
— Молись!
— Молюсь, государь!
И нараспев:
— Помяни, Господи, души усопших раб твоих Фёдора, Алексея, Петра, Мисаила…
— Помяни, Господи, души усопших раб твоих… — проникновенно повторил царь за духовником. — Фёдора, Алексея…
— Иоанна, Афанасия, Микиты… — всё быстрее выталкивал протопоп.
— Иоанна, Афанасия, Микиты… — цедил сквозь зубы Грозный, непрерывно крестясь.
— И иных, имена же их ты, Господи, веси…
— …имена же их ты, Господи, веси…
Окончив, протопоп покропил святой водою присутствующих и стены.
Иоанн присел на постели и, кивнув вошедшему дьяку, печально поглядел на царевича.
— Ты внемли, Федя. Скоро сам будешь самодержавцем всея Русии.
Царевич сжал руками виски.
— И не придумаю, пошто мя, хилого, хощет покарать Господь державою?
Тяжкий вздох вырвался из груди царя.
— Вся надежда на тебя, Борис.
Он умоляюще взглянул на советника.
— Заповедаю: како мне служил, послужи и ему, неразумному. Не дай сбиться духом немощному с хитросплетённой дороги государственности русийской.
Годунов страдальчески перекосил лицо.
— Не хорони ты себя, государь! Слушать не можно мне!
Дьяк взял со стола грамоту и, дождавшись разрешения, прочёл её.
— Печалуются? — по слогам, сквозь зубы, прошипел Иоанн. — Рыбники со хамовники печалуются? Невмоготу стало жить?
Его глаза сузились и потемнели. На шее шевельнулась синеющая жила. Чуть оттопырился клин бороды.