Розмысл царя Иоанна Грозного
Шрифт:
Отступив, Ряполовский шутливо поклонился до самой земли.
— Не покажешь ли нам милость — пятьсот рублев с приростом по чести отдать?
Узник с трудом упёрся ладонью в землю и чуть приподнялся.
— Тучен ты больно, боярин! Не разорвало бы тебя от рублев моих.
— На дыбу его!
Короткая шея боярина до отказа втянулась в плечи.
— На дыбу! — И забился в удушливом кашле. Тающим студнем подплясывали обвислые щёки, подушечки под глазами от напряжения взбухли подгнившими сливами, а из носа при каждом выдохе с присвистом вылетали и лопались пузырьки.
Холопи
— Квасу!
Тешату потащили в подвал. Вскоре оттуда донёсся сухой хруст костей.
Ряполовский оттолкнул поднесённый холопем ковш и истомно зажмурился.
К нему подошёл отказчик.
— Не пожаловал бы ты, господарь, людишек сына боярского к себе на двор согнать?
Боярин погрозился шутливо:
— Гоже бы по чести творить.
Он расплылся в самодовольной улыбке и оскалил жёлтые тычки зубов.
— Чуешь, хрустит?
— Чую, осударь.
И с трудом выдавил на лице угодливую усмешку.
— Были бы косточки, а хруст для тебя, князь-боярин, завсегда обретётся.
Симеон расчесал короткими пальцами бороду, взял ковш и, гулко глотая, опорожнил его.
— Погожу, покель сам в ножки поклонится! — нарочито громко крикнул он, чтоб было слышно в подвале, и, заложив за спину руки, пошёл вразвалку к достраивающимся хороминам. — Бери, дескать, всё с животом [39] , токмо помилуй! Ху-ху-ху-ху!
39
Живот — холопи.
Васька встретил боярина, распластавшись на крылечке, подле сеней.
— Скоро ли, староста, палаты поставишь?
Выводков поднялся с земли.
— Почитай, готовы без малого. — И, сделав движение к хоромам, согнулся дугой. — Не покажешь ли милость на кровлю взглянуть?
Ряполовский поднялся по винтовой лесенке на кровлю. За ним скользили тенями спекулатарь и староста.
С нескрываемым восхищением любовался князь шатрами-башнями, осторожно ощупывая причудливую резьбу по углам.
Рубленник скромненько потупился.
— С благословения твоего, господарь, сведём мы шатры бочками да окожушим решетинами мелкими.
— Роби, како помыслишь.
Они прошли в терема. Староста с каждой минутой всё более смелел, забывая разницу между своим положением и боярским, и держался почти как равный.
— Тут, в чердаках [40] , мы окна сробим. А для прохладу твоего — гульбища [41] , балясами огороженные. Таки, князь, хоромины будут — малина!
40
Чердак — терем.
41
Гульбище —
Уходя, Симеон милостиво протянул старосте руку для поцелуя и, сосредоточенно уставившись в небо, тупо обдумывал, какой бы подать холопю, хотя бы для видимости, совет. Он уже начинал сердиться и, чтобы как-нибудь вывернуться, топнул ногой.
— Всё ли упомнил?
Едва скрывая презрительную усмешку, Выводков отвёл лицо и приложил руку к груди.
— Всё, господарь.
Князь неожиданно щёлкнул себя по лбу и сразу заметно повеселел.
— Эка, упамятовал! Ты прапорцы [42] сроби на краях чердачных!
42
Прапорцы — флюгера.
Рубленники кончали работу. Завидя боярина, они дружно упали ниц.
Князь устало спустился в подклет.
— А пошто скрыни не сроблены?
Староста собрал морщинками лоб.
— Ни к чему скрыни холопям.
— Хо-ло-пям?
Глыба живота Ряполовского ходуном заходила от смеха.
— Смердов хоромами жаловать?!
Чувствуя, что вместе с нарастающим раздражением к груди подступает порыв кашля, боярин присел на чурбак и осторожно, открытым ртом, вобрал в себя воздух.
Спекулатарь бросился из подклета и тотчас же вернулся с ковшом, полным кваса.
— Испей, господарь!
Симеон пригубил ковш и натруженно встал.
— Завтра же скрыню поставить!
Невесёлый возвращался Васька в починок. Сиротливо болтался за спиною оскорд, и глухо полязгивали на поясе большие ножи.
Клаша поджидала рубленника на огороде. Он присел на меже подле девушки и закрыл руками лицо.
— Об чём ты?
Выводков согнул по-старчески спину.
— Зря палаты те ставлю… Голос его задрожал и оборвался.
— Аль не любо боярину?
При упоминании о Ряполовском рубленник точно очнулся от забытья и, вскочив, неожиданно разразился жестокой бранью.
Клаша гневно рванула его за плечо.
— По костре стосковался?
Он грубо её оттолкнул.
— Спалю, а тамо пускай со мною творят, чего пожелают!
Ткнувшись подбородком в ладонь, девушка молча пошла к избе отца. В склонённой на полудетское плечико голове её, в медлительности шага и чуть вздрагивающей, точно от скрытых рыданий, спине, в тонких изломах всей стройно вылепленной фигурки было что-то до того скорбное и умильное, что у Выводкова, помимо воли, сразу растаял гнев.
— Клаша!..
Лицо его вытянулось и потемнело. Пальцы судорожно щипали русый пушок бороды.
— Не гневайся на меня, бесноватого!..
И, двумя прыжками догнав девушку, благоговейно приложился к шёлковому завиточку, непослушно выбившемуся из-под холщовой косынки.
— Не гневаешь ты меня, а кручинишь.
Васька уселся на землю и привлёк к себе слабо упиравшуюся Клашу.
— В подклете-то не людишкам быть, а казне. Эво-на, како князь обернул.
Она безразлично пожала плечами.