Розмысл царя Иоанна Грозного
Шрифт:
— Не бывать тому николи. Краше на Литву податься, нежели глазеть, как хиреет сила земщины.
Овчинин закрыл руками лицо.
— А в остатний раз, егда сидел в думе с бояры, тако и молвил: «Самодержавства, дескать, нашего начало от Володимира равноапостольного [10] ; мы, дескать, родились на царство, а не чужое похитили!»
Щенятев заткнул пальцами уши и с омерзением сплюнул через плечо.
— Сухо дерево, завтра пятница… А не той молвью молвить, а не тому ухосвисту вещать.
10
Володимир
И с неожиданной гордостью:
— А мы чужое похитили? Не от дедов ли в вотчинах, како Бог издревле благословил, господарим?
Его рябое лицо подёрнулось синею зыбью, и багровые лучики на мясистом обрубочке носа зашевелились встревоженным роем паутинных червей.
— А ещё да памятует, да крепко пускай памятует великой князь: обыкли большая братья на большая места седати. Не прейти сего до скончания века.
Туго натянутой верблюжьей жилой звучал его голос. И были в нём жестокая боль и упрямая жуткая сила.
— Да памятует Иоанн Васильевич!
Что-то зашуршало в подполье. Прозоровский торопливо сполз с лавки и приложился щекой к полу.
— Мыши! — выдохнул он в суеверном страхе и перекрестился. — Не к добру, Афанасьевич. Сдаётся мне — тут под полом и гнездо мышиное.
Овчинин хрустнул пальцами.
— Не к добру. Высоко мышь гнездо вьёт — снег велик будет да пути к спокою сердечному заметёт.
Симеон Афанасьевич приподнял гостя с пола и затопал ногами.
— Кш, проваленные! По всем хороминам тьмы развелись!
Но тут же хитро прищурился.
— Да и мы не лыком шиты. Не мудрей меня лихо. Ухожу яз в хоромины новые.
Щенятев расчесал пятернёй мшистую бородку свою и крякнул.
— Оно, при доброй казне, от лиха завсегда уйти можно.
Заплывшие глаза хозяина польщённо сверкнули.
— Не обидел Бог казною, Петрович. В подклете-то во — коробов (он широко развёл руками и поднял их над головой). Токмо казною и держимся.
Они снова уселись, успокоенные. Прозоровский скривил в ехидной улыбке толстые губы.
— А поглазеем, како без высокородных поволодеет великой князь! Како без земщины устоит земля Русийская!
И к Ряполовскому, полушёпотом:
— Репнин Михайло намедни в вотчину ко мне колымагою заходил.
Симеон насторожился.
— Сказывал, будто в Дмитрове, Можайске да Туле и Володимире по всем вотчинам ропщут бояре.
Щенятев не вытерпел и перебил Прозоровского.
— Дескать, покель время не упустили, — посадить бы на стол Володимира Ондреевича, князя Старицкого.
Кровь отхлынула от лица Симеона. Обмякшие
— А ежели проведает про сие от языков великой Князь?
Гости задорно причмокнули.
— Ни един худородный про то не ведает. А среди земщины покель нет языков.
Низко свесилась голова Ряполовского. Зябко ёжились тучные плечи его, и испуганные глаза робко прятались в тараканьих щёлках своих.
Щенятев раздражённо забарабанил пальцами по столу.
— Аль боязно стало, боярин? — Улыбка презрения шевельнула напыженные усы и шмыгнула в бородку.
Симеон кичливо выставил рыхлое брюхо.
— На ляхов не единыжды хаживал. Противу арматы [11] татарской с двумя сороками ратников выходил. Не страха страшатся князья Ряполовские!
Князь Михайло прищурился.
— Не страха, сказываешь? Так не князя ль великого, Иоанна Васильевича?
11
Армата — воинство.
Мучительное сомнение охватило хозяина. Ему начинало казаться, что гости, которым он всю жизнь доверял, как себе самому, затеяли против него что-то неладное и пытаются нарочито втянуть в разговор о великом князе. Но больше, чем сомнения, терзала мысль действительной возможности заговора. Если бы нужно было, он, не задумываясь, стал бы лицом к лицу перед Иоанном и без утайки поведал ему всё, что накопилось в душе за последние годы, когда великий князь заметно стал уходить от влияния Сильвестра и Адашева и приблизил к себе родичей жены своей Анастасии Романовны. Но тайно замышлять противу Рюриковичей, Богом данных князей великих, но при живом государе отдаться другому владыке — было выше его сил.
Гордо запрокинув голову, он раздельно, по слогам, отчеканил:
— Отродясь не бывало у Ряполовских, чтобы израдою [12] душу очернить перед Господом.
Бояре молча поднялись и потянулись за шапками. Хозяин растерянно засуетился.
— Негоже тако, хлеба-соли нашего не откушавши. Петрович… и ты, Михайло, да ты, сватьюшко Дмитрий…
Гости отвернули головы и решительно шагнули к двери.
— Негоже нам неподобные словеса твои слухом слушати.
12
Израда — измена.
— Сватьюшко! Да нешто звяги яз молвлю? Откель ты те непотребные звяги-словеса спонаходил?
И, заградив своей колышущейся студнем тушею выход, вцепился в руку Овчинина.
— Не было воли моей гостей окручинить…
Прозоровский зло передёрнул плечами.
— А кто израдою окстил нашу затею?
— И не окстил, а по — Божьи волил размыслить.
Страх, что бояре покинут его, оставят одного среди назревающего спора земщины с великим князем, заставил смириться на время и заглушить в себе возмущение.