Розмысл царя Иоанна Грозного
Шрифт:
Загубыколесо сидел на завалинке у куреня и лениво посасывал прокопчённую свою люльку. Когда к нему подошла толпа, он нехотя встал и, точно ничего не зная, удивлённо обвёл всех глазами. Только предательская усмешка не хотела таиться в тяжёлых седых усах и торжествующе разгуливала по изрытому шрамами и бороздами лицу.
— Чем прошкодился я перед товариством, что вся рада ко мне пожаловала?
Сторчаус сложил смиренно руки на животе и, едва сдерживая поднимающуюся к горлу муть винного перегара, чуть разжал губы:
— От славного низового товариства батьке
Загубыколесо сердито плюнул.
— От ещё выдумали! Велика честь для меня славное атаманство принять! Не достоин!
И сделал попытку скрыться в курень.
Казаки потоптались на месте, переждали немного и снова объявили решение рады.
Избранный вновь отказался, как требовал запорожский обычай, и скрылся за дверью.
За ним юркнуло несколько человек.
Нерыдайменемати и Сторчаус взяли под руки атамана. Шкода и Рогозяный Дид подтолкнули его сзади коленом.
— Иди, иди, скурвый сын, бо тебя нам надо, теперь ты наш батько атаман, будешь у нас паном наикоханым!
Бешеными криками, свистом и улюлюканьем встретила атамана площадь.
Загубыколесо, подталкиваемый пинками, очутился, наконец на кругу. Шумно попыхивая люлькой, он непрестанно сплёвывал через левый угол губ и с нарочитым безразличием мурлыкал какую-то песенку.
Рогозяный Дид перекрестился на все четыре стороны, взял с ладони Шкоды приготовленную щепотку грязи, поплевал на неё и торжественно мазнул по макушке кошевого.
— От тебе, батько, помазанье, чтоб не забывал ты свого рода казацкого да не зазнавался перед молодечеством, — раздельно произнёс Дид.
Атаман сразу преобразился.
— За ласку да за велику честь от щирого казацкого сердца спасибо славному низовому товариству!
Гнида прыгнул на спину Шкоде и заголосил:
— Будь, пан, здоровый да гладкий! Дай тебе Боже лебединый вик и журавлиный крик!
Стройным хором повторила рада за Гнидой положенное пожелание и расступилась.
К кошевому гордо двигалось шествие.
С низким поклоном принял Загубыколесо клейноды [114] , знамя и литавры, передал их писарю, а сам, высоко подняв булаву и серебряный позолоченный шар, унизанный бирюзой, изумрудами и яхонтами, направился неторопливо к куреню.
Покончив с выборами, рада шумно бросилась к длинному ряду столов, расставленных на улице.
Дрожащими руками Сторчаус схватил кринку с горилкой и страстно прилип к ней губами.
114
Клейноды — бунчук, булава, печать с гербом.
Полилось рекою вино. Перепачканный в соломахе и рыбьей ухе, Харцыз придвинул к себе целую горку кринок и мисок. С волчьим рычанием заталкивал он в рот говядину, дичь, вареники, галушки, мамалыгу, локшину, коржи и всё, что попадалось под руку.
До поздней ночи не стихали песни и пьяный гомон.
Когда опустели столы, Сторчаус, Василий, Шкода и Рогозяный Дид,
— Стоп! — загородил Сторчаус собой дверь. И, пощупав любовно висок, заложил люльку за пояс. — А ну-ка, чи мой лоб не сильнее ли той вражьей двери?
И вышиб ударом лба дверь.
Выводков, точно вспомнив о чём-то, оттолкнулся от стены и, тщетно пытаясь выплюнуть забившиеся в рот усы, пошёл от товарищей.
Шкода вцепился в его епанчу.
— Так вон оно какое твоё побратимство?!
Указательный палец Василия беспомощно скользил по губам. Зубы крепко прикусили усы и не выпускали их.
— Тьфу! — сплюнул он и, понатужившись, разжал рот. — Пусти!
— Так вон оно — побратимство!
— Ей-Богу, пусти! Опостылело пить задаром. Соромно в очи глазеть шинкарю.
Рогозяный Дид облапил розмысла и ткнулся слюнящимися губами в его щёку.
— Не на то казак пьёт, что есть, а на то, что будет.
И сквозь счастливый смех:
— Годи нам ганчыркой [115] валяться! Будем мы за батькой Загубыколесом гулять в поле широком да кровью татарскою траву поить!
Шкода толкнул Василия в открытую дверь.
Харцыз спал с лица и, к великому удивлению товарищей, не притрагивался к горилке.
115
Ганчырка — тряпка.
По ночам он будил Василия и горько жаловался:
— Так то ж, братику, хоть в Днипро с головой… Так никакой мочи не стало терпеть… Чую, что ежели ещё малость дней не пойдём в похода- ей-Богу, обхарцызю начисто самого атамана!
Выводков дружески напоминал:
— Аль запамятовал, что харцызов в Запорожье смертью лютой изводят?
— Так на то ж и я плачусь. А как хочешь, только, ей-Богу, не выдержу!
И сквозь пощёлкивающие от страха зубы:
— Понадумали ж люди в лянцюгах [116] морить воров-молодцов!
116
Лянцюги — оковы.
Ещё несколько дней крепился Харцыз. Всё, что было у розмысла, он давно уже перетащил в свой угол и умолял товарища позволить ему заложить краденое у шинкаря.
— Буй ты, Харцыз! Как есть, буй неразумный! Притащишь в шинок — тут тебе и конец.
Потеряв последнюю каплю терпения, Харцыз пополз позднею ночью в курень и стащил у Сторчауса червонные, с золотыми подковами чёботы. Его сердце наполнилось чувством неизбывного счастья: он был твёрдо уверен, что кража удалась на славу — ещё два-три шага, и тёмная ночь укроет его и спасёт. Щёки, приникшие к добыче, полыхали горячим румянцем.