Розовый слон
Шрифт:
— То останусь очень голой, хотели вы сказать. Но ведь именно это мне и надо видеть! Ключ вон, в дверях, дом полон людей. Если что не понравится, можете кричать, у вас красивый голос. За границей именно сейчас в моде такие вечера, называются партиями, и девушки там обычно оголены по меньшей мере наполовину. А у молодых людей сейчас в моде в дневное время голыми перебегать улицу. Бегут сразу вдесятером, чтобы не могли узнать.
— Повернитесь спиной!
Когда Нарбут, в углу своей каморки промыв в скипидаре кисти, снова обернулся, Азанда сидела на краю лежанки, задрапированная фиолетовыми волосами и в синеватых трусиках. Согнутой в локте рукой она прикрывала грудь. Будучи ученым
Можно бы писать натуру, но необходим солнечный свет. И не на фоне зеленого бархата, а зеленой листвы.
— Не знаете ли вы какой-нибудь уединенный садик на окраине этого Бирзгале, где бы я мог вас писать, и чтобы вокруг ни души, ни один сосед не подглядывал бы через забор?
— Можно бы… Может быть, в саду Свикене, у реки. Там сейчас живут только те хиппи из Риги.
— Идет! Сообразим! У вас чудесный… нет, на самом-то деле живота у вас вовсе нету! — Нарбут закурил и, будто погрузившись в глубокое раздумье, вышагивал от плиты и до окна — два шага туда и два обратно. Рассеянный свет лампочки делал загорелый стан Азанды экзотично темным. Она загорала голой — груди были темнее, чем их бутоны. — Знаете, одна танцовщица из Монте-Карло, которая зарабатывала деньги танцами живота, застраховала свой пупок.
— Ну да, там не то что у нас, там что угодно можно. Нашего страхового агента не уговоришь. Есть у нас такой Мараускис, он еще и часы чинит. Как-нибудь спрошу его, но так, чтобы и жена услыхала. Вот будет у него бледный вид…
Рано тем временем совсем окутало Азанду в свою розовую дымку, она больше не чувствовала себя полуголой и, приподнявшись, потянулась за стаканом с вином на столе. Нарбут поспешно подал ей стакан. Оба выпили. Художник наклонился к девушке, осторожно приложил губы к ее плечу и сам опьянел. А теперь?.. Гладить эти плечи, целовать губы, грудь и погружаться в те потусторонние колыхания, которые описал старый Хэм в романе "По ком звонит колокол"? В том романе они любили друг друга. Но — разве вместе спят только те, кто любят? Мир не настолько скучен. Неожиданно Нарбуту пришла на ум картина из польского фильма "Анатомия любви". Расстегнутый воротничок белой рубашки и галстук у него были такие же, как у мужчины в фильме. Но девушка — нет. Та, в фильме, торопливо стянула свитер через голову и приглашала мужчину на ложе. Азанда все еще сидела, упершись ладонями в лежанку. Азанда еще была только на пути к совсем современной девушке.
Бертул в буфете печально разглядывал пивную бутылку на фоне листвы фикуса. Пива нет, девушки тоже больше нет… Потом какое-то время он наблюдал в зале, как дергались исполнители культовых танцев в круговороте фиолетовых и зеленых огней. В центре зала, в нескольких шагах друг от друга, стояли две фигуры в клетчатых накидках и безразлично топтались, временами выбрасывая животы вперед, таким образом протестуя против того, что на латышском языке еще не издано ни одной книги о сексологии, так как в задачу хиппи входит также и протестовать — даже и на отдыхе и в свободное время. Певец, одетый в двубортный мундир дворового кучера XIX столетия, что-то кричал в микрофон на том английском языке, на каком говорят якобы на островах Фиджи, где к китайским, испанским, малайским и французским словам примешано довольно много английских словечек, — "пиджин инглиш".
Как бывший туберкулезник, Бертул ценил ночной сон. Надо идти домой и выспаться. Идти одному… Ну, погоди,
Касперьюста он нашел в будке кассира у Боки, где тот с явным удовольствием раскладывал двадцатикопеечные монеты в аккуратные столбики.
— Товарищ директор, прибыл и. о. декоратора.
— Тогда пусть завтра же и побыстрее вешает передовиков. Надвигается жатва. А где еще, кроме как не у Доски почета в доме культуры, люди будут учиться, как собирать урожай!
— Сомневаюсь, будет ли Нарбут в состоянии это сделать, — проспится ли он?
— Что, пьянствует в буфете?
— Хуже.
— Черт его подери, дерется, что ли?
— Еще хуже: ведет аморальный образ жизни, и к тому же здесь, в доме культуры, в своей каморке.
Касперьюст вскочил на ноги. Бока, оберегая, прикрыл рукой уже сложенные в стопки денежки. Глаза Касперьюста выпучились. Подобно бегемоту директор вломился в зал в толчею танцующих, чтобы напрямик пробиться к двери рядом со сценой, ведущей в полуподвал декоратора.
А Азанда уже чувствовала себя оскорбленной: неужто художник не заметил, не оценил ее — всю! Она выпятила грудь и откинула голову. Такова наиболее угрожающая поза всех женщин, в такой позе изображалась каждая киноактриса хотя бы раз.
— Я давеча прочла, что Мерилин Монро пела президенту Кеннеди песенку "Happy birthday" — "С днем рождения", и песня эта, и Мерилин опять в моде. А вообще-то брат президента Кеннеди якобы тайно любил ее.
И Нарбут сдался:
— Вы сами в этот миг Мерилин Монро. А я буду братом президента Кеннеди, — прошептал он, погасил настольную лампочку и снял с окошка афишу.
Азанда, запрокинув голову, зашептала:
— Но брата Кеннеди застрелили…
Сквозь грохот ударов гитары, приглушаемый кулисами сцены, они не расслышали тяжелого топота Касперьюста, пробивавшегося сюда, вниз. В каморке вдруг вспыхнула яркая лампочка под потолком, наполнив ее светом, будто взрыв атомной бомбы. Нарбут вскочил на ноги. Азанда метнулась вперед, прикрывая локтями живот и грудь. Они забыли, что выключатель потолочной лампочки находился за дверью…
Касперьюст рванул дверь, увидел пустую бутылку вина на столе и только потом голую Азанду на лежанке. Будучи всегда и всюду человеком вежливым, он отвернулся и весь свой гневный монолог выкашлял в открытую дверь. Ибо в подсознании его мелькнула мысль: что произошло бы в семье, если бы жена узнала, что он глядел на чужую и полуголую женщину!
— Что мы тут видим? Как-то так… как-то так исключительно! И это в то время, когда все общество должно учиться у дома культуры!
Нарбут, загородив собой Азанду, пока та натягивала через голову платье, успел застегнуть рубашку и таким образом больше не чувствовал себя голым и невооруженным перед врагом.
— Ах, должны учиться? Ну что ж, кое-чему я могу и научить.
Вон как! Ты еще измываться!.. Хорошо, я сообщу твоей матери, как ты тут разлагаешься! — Касперьюст, боявшийся своей жены и дочери, считал, что высказал самую страшную угрозу.
— Пиши-пиши. Мама обрадуется. Она давно уж говорила, что мне пора жениться.
— Ах, так? Тогда я запрещаю тебе спать в этой комнате, то есть — запрещаю жить. Эти помещения предназначены для работы, а не так… как-то так исключительно… Если район об этом узнает?.. И если завтра не будут повещены передовики, зарплату не получишь. И если эта… эта, голая, через пять минут не исчезнет, позову милицию, и тогда… тогда у нее будет аморальный образ жизни! — Касперьюст хлопнул дверью так, что выпало стекло из окошка.