Розы в ноябре
Шрифт:
…Так-так-так! Это первые капли дождя. Они тяжелы, как стеклянные бусы. Их нанизывают, сгибаясь, упругие стебли трав, их звонко отбивают ладони листьев. И вот уже звучит серебряная песня ливня, вся степь гремит, как оркестр, и гром бьет в гулкую дойру неба!
…Така-така-так! Скорее, скорее! Бешеный улак, жгучий азарт старинной, лихой игры-козлодранья. Ветер отстал, задохнулся в пыли. Бел оскал зубов, мокры бока коней. Скорее, скорее! Свист нагаек, дробь копыт, дрожь земли…
Все оборвалось. Чуть движутся пальцы дойриста, рождая легчайшие
…Вот так и она смеялась — Иннур.
В то лето Сарвар ходил за отцом неотступно: — Отпусти! В степь! К деду!
И добился своего.
…Зной. Недвижим воздух. Только ход отары чуть всколыхнул его: «Кур! Кур-рей!»
Трава как раскаленная проволока. На ветке джингиля замерла, застыла синегорлая ящерка… «Кур! Кур!»
Семенят ягнята, потряхивая свислыми ушками. Матки поглядывают на них — беспокойно, родительским взором. Важно ступает козел, вожак стада, и каждый его шаг отмечен звяканьем колокольца на косматой шее. «Кур! Кур-рей!»
Горечь полыни принес ветер. На пригорке воздух плавится и струится, словно сахар в горячей воде. Коршун повис меж землею и небом, высматривает: отара? Или тень облака скользит по степи?
Напрасно он кружит: в отаре Шоди-ата нет больных и припавших на ногу овец, и не мечутся, жалобно стеная, матки, потерявшие ягнят.
«Кур! Кур-рей!» — голос деда летит над степью. И коршун, взмахнув крылами, черной точкой тает в синев?.
В руке деда неизменный таяк, высокий посох из железного дерева-ургая, с загнутым концом, со следами собачьих зубов. «Шагай, шагай, клюка — чабанская нога!» — Шоди-ата легко перекидывает таяк обочь себя. Папаха его, премия колхоза, сшита из лучшего в мире каракуля «сур» — солнце зажигает в нем золотистые искры.
Прищуренный глаз деда лукав: «Эй, чабанский внук, не изжарился еще на степном солнышке?» Сарвар криво и трудно улыбается в ответ: губы его запеклись.
Дед словно не чувствует зноя. Второй чабан, Джума, припрыгивая, едва поспевает за ним.
— У пастуха — четыре глаза! — поучает дед. — Вон, гляди, матка с ягненком забирают левее, чем нужно. Эй, Чернолобый!
Пес, ростом с теленка, бросается вскачь…
…Можно сесть на коня. Вот он, мальчишья бессонница, соловый, цвета топленого молока, с белесоватой гривой и длинным белым хвостом. Ноги в полбабки тоже белые, на лбу проточина — Сарваров конь.
Но дед не велел приучаться — ездить за отарой на коне. Чабану советник — его посох, таяк.
Сарвар зевает украдкой, в рукав. Встали рано. Лежа на боку, стада не выпасешь.
Дед не из тех, кто нежит внучат. Казан чистить, воду доставать из колодца — все Сарвар. «Языком — птицу поймал, а руки не дотянулись», — ворчит дед.
Все нипочем Сарвару. Главное — степь. Чуль. И он — в степи…
Как-то случилось: дед послал его в кишлак, за мукой, за сахаром, за новостями.
Соловый шагал, взмахивая тяжелым хвостом, и мускулы его под глянцевой шкурой
Вот Соловый выставил уши вперед — стаканчиками скосил глаз. Подергивая кожей, со спины согнал овода. Всхрапнул, испугавшись чертиком взвившейся саранчи…
«Сын ветра! — думал Сарвар. — Как в дастанах поют: медноногий, с шеей тонкой, как у дутара. Скажешь „Чу!“— через гору перелетит», — и, пуская Солового рысью, захлебывался ветром и счастьем.
Кишлачные мальчишки сидели на глиняных дувалах, упираясь пятками в знакомые выбоины, — у каждого излюбленная, своя; головы их, как на ниточках привязанные, поворачивались за всадником вслед: что скажешь, взрослый, чабан! Не то что они тут, у материнского очага…
Сарвар, не спешиваясь, заводил разговоры, поигрывал камчой.
— Какая тут жара? Вот у нас, в чули, жара!
Возле школы, в узкой полоске тени, девочки играли в камешки. Сарвар в облаке пыли промчался мимо, круто повернул, осадил коня, шумно выдохнув «Турр!» А эти девчонки словно не видели, не слышали, играют себе. Золотые, что ли, камешки у них?
— Эй, вы! — закричал Сарвар. — Глядите, какие кони у нас в степи!
Они заоглядывались. Уставились на Сарвара. И одна сказала тихонько — остальные тотчас захихикали:
— Конь-то красивый, да всадник спесивый…
Озлясь, он бросил коня прямо на них.
— Чу, мой Соловый! Чу!
Девчонки с визгом брызнули врассыпную. Но та осталась — вжималась в стену, прямо под храпящей мордой вздыбленного коня, щеки ее были в цвет стены, а девчонка все еще подбрасывала свои камешки!
— Эй, упрямая! — крикнул он, отступая. — Взгляни хоть!
Она взглянула: белый, горячий день стоял над миром, но Сарвара овеяло тьмой и холодом ночи.
Он узнал девочку — Иннур, дочь Салима-ака. Но она ли это?
— Не смотри, глаза скосишь! — сказала и пошла вдоль стены, мягко ступая босыми ногами, продолжая игру, — подбрасывала и ловила разноцветные галечки. И ему вдруг показалось, что не камешек, а его сердце прыгает в узкой розовой ладони…
— Где ты был до сих пор? — .вспугнул память тихий, шелком прошелестевший голос. — Где ты был, чабаненок?
Коротко охнув, замолкла дойра. И Сарвар молчал стесненно, отводя глаза…
— Это я его разыскал, дорогая ханум! — присунулся поближе Яхья. — В глуши, в степи! Какие там ценители? Лишь бы дубасил дойру покрепче. А пока дивиться некому, и дива нет, говорят…
Губы его, толстые, извилисто шевелились, словно пиявки, — мутная волна подступила к сердцу Сарвара…
И — голос Нодиры, резкий, словно клекот орла:
— Э, Яхья! А ведь вспотеешь от счастья, когда услышишь от этих плохих ценителей «Дост!»
…Шла репетиция, танец сменялся танцем. Сарвар, бездумно, четко держал усу ль, привычные руки двигались, не сбиваясь с ритма. Но все вокруг было как сквозь пыльное стекло — угрюмо сосредоточенные лица музыкантов, движущаяся фигура в синем, суета за кулисами…