Розыгрыш
Шрифт:
– В музей, значит...
– было слышно, как Пыжов скрипнул зубами.
Принесли тарелки с пельменями, горячими, с аппетитно курящимся парком, но никто к ним не притронулся.
– И что ты им ответил?..
Ковальчук усмехнулся, прищурился:
– А что я мог ответить?.. Ответил, что у меня другие планы, творческие, имеются и еще кое-какие задумки...
– Так ты и сказал?..
– Так и сказал. Никуда не хочу идти, и не невольте!.. И потом.. Журнал по всей стране известен, во главе - знаменитый писатель... А я?.. Кто я такой, сравните сами?..
– он почти слово в слово повторил
– Так что, прав я был, когда так сказал?..
– ожившие, заблестевшие глаза Ковальчука пробежали по нашим лицам.
– Прав или нет?..
– Федя, - смущенно подтвердил Пыжов, - ты был прав!.. И если по совести, так признаюсь: раньше я тебя недооценивал!.. Дай я тебя поцелую!.. И давайте выпьем за Федю!..
Мы соединили над серединой стола наши бумажные стаканчики, выпили и закусили пельменями. Лица у всех были размягченные, растроганные. Только у Адриана, ответсекретаря нашей редакции, заметил я, в отличие от остальных, глаза смотрели холодно, подозрительно.
– А дальше?..
– спросил он.
– Что было дальше?..
Ковальчук подцепил вилкой плавающий в сметане пельмень, поднял, подержал на уровне кончика носа и осторожно, как если бы он был еще чрезмерно горячим, положил в рот.
– Что дальше?.. Дальше мне говорят: "Вы, говорят, знаете, где находитесь?.. Вы, говорят, знаете, для чего вас сюда пригласили?.."
Ковальчук выловил из тарелки еще один пельмень и положил в рот.
– Ничего не понимаю!..
– обалдело уставился на Ковальчука Ребров.
– Так что же это выходит...
Все смотрели на Ковальчука, ожидая, что он вот-вот рассмеется и скажет что-то такое, отчего и все мы посмеемся над нелепым испугом Реброва. Но Ковальчук, не меняя серьезного выражения лица, повторил:
– Да, выходит...
– Выходит, что ты...
– Выходит, что я...
Лицо у него стало строгим, взгляд потяжелел. Он запустил руку под стол, нашарил еще непочатую бутылку "выборовой", там же, под столом, свинтил пробку и наполнил стаканчики.
– Будем!
– сказал он.
Его никто не поддержал, мы еще не пришли в себя после его слов.
– Ну, Федор, ты даешь...
– только и пробормотал Ребров.
Стаканчик в руке Ковальчука одиноко повис в воздухе. Переждав секунду-другую, Ковальчук поднес его к собравшимся гармошкой губам, не спеша, мелкими глоточками выпил водку и закусил пельменем. Челюсти его при этом двигались равномерно и с такой силой, как если бы он пережевывал гвозди.
– Ничего не поделаешь, - произнес он, дожевав и вытерев губы бумажной салфеткой.
– Придется идти к вам... Со всеми, как говорят, последствиями...
– То-есть?..
– нахмурился Дроздов.
– Что ты хочешь этим сказать?..
– Гаечки придется закручивать потуже, вот что... А иначе для чего же им Ковальчук понадобился?.. Для того самого!..
Взгляд его сделался отчужденным, суровым, кожа на взбугрившихся скулах натянулась, нижняя челюсть отвисла и выдвинулась вперед.
– Так что придется менять курс... Возможно, кое с кем вообще надо будет распрощаться... (Мне показалось, он покосился в мою сторону.) Культ, Сталин, репрессии, ГУЛАГ - об этом пора забыть... Хватит мазать дегтем наше прошлое...
– он позвякал
– Второй "Новый мир" нам не нужен!..
– Кому это - "нам"?..
– спросил я, пьянея не столько от выпитой водки, сколько от злости и отчаяния.
– Народу, - сказал Ковальчук.
VI
Вокруг шумела пельменная - звякали ножи, звенела посуда, кто-то, срываясь на крик, требовал у официантки жалобную книгу, кто-то, воровато озираясь, распечатывал бутылку вина, купленную в продмаге на троих... Только за нашим столом было тихо. Мы старались не смотреть на Ковальчука, гонявшего перед собой хлебные шарики.
– Так пока еще вопрос окончательно не решен?
– спросил Адриан.
Он был дотошней нас всех, вместе взятых.
– Вопрос решен, - сказал Ковальчук наставительно, как человек, знающий во всех тонкостях работу партийного аппарата.
– Бюро, утверждение - это формальность...
– Учти, Федор... Я слышал, у тебя там роскошная квартира, - заметил Дроздов, - а мы здесь все мыкаемся по старым халупам...
– Говорят, не боись, для тебя выделим четырехкомнатную в самом центре...
– Ковальчук приосанился, оглядел нас всех сверху вниз.
– Партия заботится о людях, которые ей нужны.
Он не произнес, а с важностью изрек последние слова.
– А пошел бы ты, Федя, в жопу!..
– вдруг сказал Пыжов.
До того Николай, единственный из нас, с аппетитом уплетал пельмени, прихлебывая запашистый, с лавровым листом, бульон, то присаливая, то припорашивая его красным перцем. Казалось, ему требуется обрести новый запас энергии, чтобы прийти к какому-то решению...
Все мы уставились на него - кто в недоумении, кто почти что с испугом. У Ковальчука брови скакнули вверх, глаза остекленели.
– Это как понимать?..
– спросил он, часто моргая.
– А вот как...
– Николай положил в опустевшую тарелку ложку, прокашлялся и поправил очки, как делал это всегда, собираясь говорить долго и обстоятельно.
– Ты, Федя, не какой-нибудь, заешь ли, сноб или буржуазный эстет. Ты черпаешь свои темы прямо из жизни, взрыхляешь никем не освоенные пласты. Возьми, к примеру, того же белоэмигранта Набокова, о котором столько шума на Западе. Прочел я его книжицу, парижское издание, дали знакомые на вечерок... Ну и что?... Эту его Лолиту хоть осеменяй, хоть не осеменяй - какой толк?.. Не литература, а сплошное идейное убожество, вот что это такое. Другое дело - осеменение овец, притом искусственное. Тут тебе разом - и наука, и практика, и борьба за прогресс в сельском хозяйстве... Я тебе, Федя, льстить не собираюсь, ты пока еще не Шекспир и даже не Бальзак, но во всей мировой литературе ничего подобного не было!..
Мы переглянулись.
– Он прав!..
– подтвердил Ребров, загораясь.
– Не было!..
– И ты, Федор, хочешь предать себя, свой талант?..
– закончил Пыжов.
Ковальчук молчал.
– А что, это мысль, - заговорил Алексей Никитин. Он похлопал себя по карманам, вытянул сигарету и, не закуривая, сунул ее в рот.
– Кто писал о животных?.. На Западе - Мелвилл, Джек Лондон, Сетон-Томпсон... У нас - Толстой, Чехов... Писали про собак, про лошадей, про китов... А кто, назовите, писал про овец?.. Что-то не припомню...