Рубежи

Аношкин Михаил Петрович

На подступах к реке объявили привал. Вперед ушла разведка. Передали по цепочке — соблюдать тишину, разговаривать только вполголоса. Батенев принялся обтирать свой ППШ. Я наблюдал за партизанами — нравилась их спокойная деловитость. А у меня на душе тревожно. Тишина какая-то особенная, кажется, в любой момент готовая рассыпаться на автоматные очереди и винтовочные выстрелы. Спросил Батенева, как ему это нравится. Старший сержант, подумав, ответил:

— С фронта не люблю тишины. За ней всегда буря. А здесь черт его батька знает.

К нам подсел партизан в кубанке. Попросил закурить. Цигарку скатал толстую, с палец. Щурясь от дыма, представился:

— Селиванов я. Никита Мироныч.

Представились и мы. По возрасту Селиванов годился

нам в отцы.

— Впервые у нас?

— Пришлось вот.

— Жисть тут веселая. Не соскучишься, — усмехнулся Никита Мироныч. — Не ведаешь, откуда тебе засветит промежду глаз. Да мы приловчились.

Кубанка на партизане облезлая, только воронам на гнездо. Подумалось: «Можно ведь добыть что-нибудь поприличнее». Селиванов перехватил мой взгляд и снял кубанку.

— Думаешь, зачем такую ношу?

— Почти, — улыбнулся я.

— Советовали уже: выбрось. Да я и сам не дурак. Только вот не могу. — Селиванов глубоко затянулся. — Видишь, штопка. Тут пуля проскочила.

— Как же вы живы остались?

— То не меня. И шапка не моя, — тихо пояснил Никита Мироныч. — Сына моего.

Селиванов мрачно докуривал цигарку. Я не стал тревожить его расспросами, сам откроется, коли начал.

Вернулись разведчики. Мы по команде двинулись дальше. Вышли к реке. Сыро. Трава здесь гуще и сочнее, третье лето не кошенная. Кучерявится ивняк. Через речку перекинуты бревна, что-то вроде плота, заменяющего мост. Давненько, видимо, служит партизанам. По нему и переправились на ту сторону.

Селиванов снова присоединился к нам на большом привале, где было решено поужинать. Мы угостили его американской тушенкой. Ел он молча, сосредоточенно, но без жадности, какая бывает у людей, хронически недоедающих. Потом закурили. Никита Мироныч снял кубанку, пригладил пятерней реденькие, слипшиеся от пота волосы и сказал:

— До войны на жисть было жаловаться грех. Колхоз богатый стал, на трудодень прилично начисляли. А жили мы втроем: я, жинка и сынишка — Васильком звали. Перед войной десятилетку закончил, в армию собрался, а тут и заметелило. Как-то неожиданно стряслось, мы и оглянуться не успели, как очутились под фрицем. С армией многие не успели уйти, да по совести сказать, не все и очень стремились. Прикидывали: перезимуем в своей глуши, фашистам по шее накостыляют и вернется прежняя жисть. Но проведали и к нам фашисты дорогу, даже зачастили. Яйки, курку, млеко подавай. Скотину подчищали, в амбары полезли. Был у нас Яков Рябой, так он укокошил фрица, который в погреб к нему полез. Стукнул кувалдой. Что тут началось! Налетела целая банда, Якова повесили на березе, мужиков для острастки выпороли. Скотину подчистую увели. Василек после этого в лес ушел, а я остался. Староват, кумекаю, для войны. Как-то под вечер заухало, затрещало, суматоха поднялась. Это недалеко партизаны с карателями схлестнулись. Мы со старухой в погреб поховались, думаем, чего доброго прилетит снаряд — и поминай как звали. Ночью поутихло. А утром фашисты в деревню нагрянули. Ворвались и в мою хату. Один тычет автоматом в грудь: «Русс зольдат!» — «Господи, какой он солдат, — это моя старуха встряла. — Старый он». — «Русс матка! Яйки! Брод! Давай!» — «Ополоумел совсем, где взять-то? Анадысь ваши все под метелку замели». А немец автоматом повел на старуху и требует: «Давай! Давай!» Хату вверх дном перевернули, но ничего не нашли. Да у нас ничего и не осталось уже. Но от прошлого налета уберегли телушку, заховали ее в крайний закуток. Пока один фриц в хате копался, другие по двору рыскали. Телушка возьми да замычи… Мда…

Селиванов аккуратно заплевал цигарку, но окурок не выбросил, а завернул в зеленый листок и спрятал в карман пиджака.

— Старуха услышала да во двор. А два фашиста волокут телушку из закутка. Старуха к ним: «Не дам!» Они ее отпихнули. Она снова к ним. Ей бы попуститься, хай себе ведут, все одно ведь сила у них. А она не сообразила, думала: какие ни на есть ворюги, а все же человеки. Один катюга и

разрядил в нее автомат. И старухи моей не стало. Почему меня не прикончили, не знаю. Но внутренности отбили, и ныне болят. Похоронил старуху под яблонькой, мы ее в год рождения Василька посадили. И подался к партизанам. Тут и сына встретил…

По цепочке передали — продолжать движение. С вечера до самого рассвета шли по сосновой чаще, по кромке болота, по зарослям дубняка и орешника. Спотыкались с непривычки. Ходить бесшумно по лесу ночью не просто, навык нужен. Тактические занятия в роте теперь казались игрой, хотя и изнурительной. Партизанская действительность была куда сложнее.

На третью ночь добрались до места. Приказ: не разговаривать, не курить, никуда не отлучаться. К нам подтянулись носильщики тола — десять человек. У каждого заряд по двенадцать килограммов. Будем взрывать мост. Порядок такой — партизаны врываются на мост, мы следуем за ними. Определяем носильщикам места, где будем подвешивать заряды. Потом вставляем детонаторы выводим бикфордов шнур и поджигаем.

Небо затянулось хмарью. Ветер куролесил в кронах сосен. Дука послал к мосту разведку. Ждали: вот-вот дадут команду двигаться вперед.

В стороне моста взлетела зеленая ракета. Затем они посыпались одна за другой — сквозь чащу мельтешили, как светлячки. Затакал крупнокалиберный пулемет, скороговоркой сыпанули автоматы. В лесу чавкнула мина, вторая. И пошло… Впечатление было такое, будто нас окружали.

Отходили весь остаток ночи. На рассвете залегли в глухом орешнике. Не успели задремать, как снова поднялась стрельба. Заняли круговую оборону. Мы с Батеневым выдвинулись на опушку, спрятались за стволом сосны. Слева и справа от нас залегли партизаны. Утро занялось пасмурное. Стрельба разгоралась позади нас, на той стороне круга обороны. Батенев позвал:

— Сержант, погляди левее.

Перед нами простиралась вырубка, заросшая мелкой березой. За ней ровной медно-красной стеной поднимался сосновый лес. На вырубке замелькали серо-зеленые мундиры. Каратели шли цепью. Рукава засучены до локтей, на животах готовые к стрельбе автоматы. Вот они достигли середины вырубки, можно разглядеть лица. Сквозь прорезь прицела зацепил взглядом одного — в очках. Руки заросли рыжими волосами..

Подпустили мы их довольно близко. И грянули из всех видов оружия: винтовок, автоматов, ручных пулеметов. Цепь смешалась, многие попадали, и мой очкарик тоже. Остальные пытались обойти с фланга, но и там их встретили дружным огнем. Отстреливаясь, фашисты отошли.

Стрельба позади достигла накала. И вдруг вначале нестройно, а потом дружнее покатилось «ура». Захватчики ретиво скрылись в лесу, преследовать их не было необходимости.

…Мы снова в походе. Идем дремучим лесом, минуя болота, где курлыкают журавли. В середине дня привал. Появился Селиванов, потный, как после рубки дров. Батенев без слов протянул ему кисет. Задымили. Селиванов поставил трофейный автомат возле сосны, лег на живот и сказал:

— Чуть в саму пасть к Горынычу не угодили. Не иначе, какая-то сволочь сообщила фашистам: мол, ждите партизан у моста. Они и ждали. А разведка напоролась на засаду. Они думали, что нас самая малость, вот и бросились в погоню, да получили по сусалам. У нас одного брянича убило, хорошего мужика.

О сути задания, которое нам не удалось выполнить, узнали несколько позднее. Неподалеку от Брянска через Десну перекинут мост, прозвали его «Голубым». Он был взорван в конце сорок первого, но быстро восстановлен оккупантами. Попытки снова поднять мост на воздух предпринимались неоднократно, но тщетно. Уничтожение моста стало особенно важным в это лето, когда загрохотала битва на Курской дуге. Командование фронтом поставило перед Южной оперативной группой орловских партизан задачу — взорвать мост. Был сформирован отряд особого назначения. Слухи об этом просочились из штабных палаток и «по секрету» передавались из уст в уста. Достигли они и немецкого командования, а оно приняло свои меры.