Рубин эмира бухарского
Шрифт:
Белая банда была вынуждена выйти из горевших тугаев и искать продовольствия и коней для бегства за границу. Мы располагали пулеметным взводом под видом саперов и, конечно, могли попросту перестрелять всю банду. Но человеческая жизнь есть прежде всего человеческая жизнь. В банде было много просто обманутых. Мы прибегли к испытанному большевистскому средству — прямому обращению к массе. Товарищ Рубцов и я вышли к ним без оружия и предложили сдаться, гарантируя свободу, работу и хлеб. Заброшенные в стан врага наши люди поддержали это. Когда
Загадкой для нас явилось то, что Файзулла, Ратаевский и еще с десяток людей не вышли из тугаев со всей бандой, а, покинув их, кружными путями поскакали к макбаре. Когда мы подошли к ней с пленными офицерами, туда как раз подоспела банда Файзуллы. Увидя нас, они открыли огонь. Файзулла чуть было не застрелил товарища Рубцова. Глеб заслонил его собой...
Рубцов ласково блеснул на меня глазами и продолжал слушать.
— Ну вот, — закончил Листер, — в общем, по этой операции все. Оценить ее — уже не мое дело.
— Дело это, конечно, мое, — сказал Рубцов. — Для начала, в новой обстановке, я сказал бы, вы поработали небезрезультатно. Вы обезвредили вооруженную банду и захватили ее главарей. У белогвардейской гидры отрублена одна голова, надо рубить остальные. Вы нашли нить, ведущую к английской разведке, что же, будем добираться до клубка. Файзулла и его японские шефы — тоже не шутка. Надо хорошо все продумать и, танцуя хотя бы от этих рисовых бумажек, используя мертвого Файзуллу и живого Ратаевского, развернуть разведывательную работу. Это наш долг, и мы его выполним.
Как большевик, должен вам признаться, что этот юноша, какой бы зеленый он ни был, быть может, указывает нам самый верный путь в разведывательной работе. Он пошел в гущу населения, объединился с национальной массой, это он и Паша вдохнули в кишлак доверие к советской власти, так что молодежь с одобрения старших готова была выступить с оружием в руках против белых. Это предвестник наших будущих методов, принципиально отличных от капиталистических. План Глеба был скороспелый, по-юношески пылкий и по существу вредный, но искренний, мужественный и честный. Надо похвалить его за это, но сказать ему, чтоб больше никогда так не делал. Инициатива — да, партизанщина — нет.
Да, вот еще. Раз мы уже говорим о Глебе, мне остается неясной одна вещь, может быть, потому, что я не ехал с вами одним поездом. Вы его не посвятили в свой секрет, и он думал, что едет зайцем. Но посвятил ли он вас в свой? Почему он пробирался зайцем в Туркестан и чего он хотел? Зачем, Глеб?
Уклоняться, хитрить или лгать было исключено. Но говорить правду стоило недешево. Я сжал зубы и выжал из себя пять слов:
— Я хотел уехать в Индию.
Оглушительный хохот грянул вокруг. Я лежал красный и потный, готовый провалиться сквозь землю. Лицо кололо.
— Зачем?
— Для революции.
Улыбка сбежала
— Эх ты, Монтигомо Ястребиный Коготь! — утирая глаза, все еще полные слез от смеха, сказал Листер.
Мною овладела слабость. Я закрыл глаза. Я услышал мягкий голос Листера:
— Пусть отдохнет наш Афанасий Никитин.
...И потом низкий мужественный голос Рубцова:
— А теперь на рыбалку. Лодки готовы. Мы должны вернуться с рыбой к ужину. Хватит пловов, давайте сегодня уху.
Все встали и, не обращая более внимания на меня, вышли из макбары.
Я остался один со своими мыслями.
Глава XV
РУБИН ЭМИРА БУХАРСКОГО
Я лежал полуоглушенный и думал обо всем, что услышал. Так вот как оно было! Широкая картина развернулась передо мной. Я более не видел себя в ее центре. Шла громадная борьба исторических сил, классов, организаций, и в том огромном механизме, который именовался государственной политикой революции, на мою долю выпадала более чем скромная роль. А я-то воображал, что держу свою (да и не только свою) судьбу в руках и верчу ею как хочу.
Я не скажу, чтобы это открытие было для меня болезненным ударом. Я не был уже таким безнадежным индивидуалистом и честолюбцем, чтобы думать только о себе, и я рад, что тогда же открыл в себе способность восхищаться могучим размахом и бешеной быстротой того самого механизма, который уносил меня в противоположном моему расчету направлении, хотя к той же цели.
Так вот как Листер мастерски играл свою роль и как долго он держал меня в заблуждении! А я-то принимал его за матерого белогвардейца. И диалог его с Борисом и оплеухи — все это был театр. А Борис...
В этом пункте мои размышления прервались приходом Паши. Глаза его светились теплотой, но, как всегда, когда отношения переходили в чисто личный план, он был немного смущен. Он явно был на пороге дружеского излияния, состояние, в котором я видел его в очень редкие моменты.
— А я, знаешь, не пошел рыбачить, Глеб...
— Чего это? Ведь ты же...
— Да, знаешь, не хотелось тебя оставлять... может, тебе чего надо...
Я лишь улыбнулся и показал ему подбородком место у себя в ногах.
— Да, брат, — сказал он немного виновато, — теперь ты понимаешь, почему я ничего не говорил?
— Ну, хоть намек мог бы дать.
Паша стал внезапно жестким:
— Нельзя. В этих делах — ни матери, ни друга. Нельзя, и все.
Я помолчал.
— Да, здорово я дурака свалял, — выдавил я из себя наконец.
— Да нет, ты молодец, и как ты заслонил Рубцова!
Приятно было это слышать. Но я тут же осознал, что в этой похвале был и яд, хотя Паша этого и сам не чувствовал. Значит, я заработал ее плечом, а не рассудком, волей, как я надеялся. Все-таки они должны считать меня за молокососа и дурака.