Руфь

Гаскелл Элизабет

Послышались шаги по затвердевшему песку: они ясно выделялись на фоне беспрерывного ропота морских волн и раздавались все ближе и ближе. Они были уже совсем близко, когда Руфь, не желая обнаружить страха, заполнявшего ее сердце, обернулась и оказалась лицом к лицу с мистером Донном.

Он подошел, протягивая ей обе руки.

— Как это любезно с вашей стороны, моя милая Руфь, — сказал он.

Ее руки оставались неподвижно опущенными.

— Руфь, неужели у вас не найдется ни слова для меня?

— Мне нечего сказать, — сказала Руфь.

— Неужели? Экое мстительное создание! Значит, я должен

все объяснить, чтобы вы начали обращаться со мной хотя бы просто вежливо?

— Мне не нужно объяснений, — проговорила Руфь дрожащим голосом. — Мы не должны говорить о прошлом. Вы просили меня прийти ради Леонарда, ради моего ребенка, и выслушать, что вы желаете сказать о нем.

— Но то, что я скажу о нем, относится к вам еще в большей степени, чем к нему. И как можем мы говорить о нем, не обращаясь к прошлому? Прошлое, которое вы стараетесь забыть — и я знаю, что вам это не удается, — для меня полно счастливых воспоминаний. Разве вы не были счастливы в Уэльсе? — спросил он нежным голосом.

Ответа не последовало. Как он ни вслушивался, ему не удалось различить даже легкого вздоха.

— Вы не решаетесь сказать, не смеете мне ответить. Сердце ваше не позволит вам лукавить: вы знаете, что были счастливы.

Внезапно Руфь подняла на него свои прекрасные глаза, полные блеска, но серьезные и задумчивые. Щеки ее, дотоле подернутые легчайшим румянцем, вспыхнули.

— Я была счастлива. Я этого не отрицаю. Что бы ни происходило, от правды я не отступлю. Я вам ответила.

— Тогда почему же… — подхватил он, втайне радуясь ее словам и не замечая при этом, скольких усилий стоило ей такое высказывание, — тогда почему же, Руфь, мы не должны обращаться к прошлому? Почему бы и нет? Если то время было счастливым, то неужели воспоминание о нем так тяжело для вас?

Он еще раз попытался взять ее руку, но она очень спокойно отступила.

— Я пришла выслушать то, что вы собирались сказать о моем ребенке, — сказала она, чувствуя, что начинается упадок сил.

— О нашем ребенке, Руфь…

Она выпрямилась, лицо ее сильно побледнело.

— Что вы хотите сказать о нем? — холодно спросила она.

— Многое! — воскликнул он. — То, что может повлиять на всю его жизнь. Но все зависит от того, выслушаете ли вы меня или нет.

— Я слушаю.

— Боже милостивый! Руфь, вы меня с ума сведете. О как вы переменились, как стали не похожи на то кроткое, любящее существо, каким вы были когда-то! Зачем вы так прекрасны!..

Она не ответила, но он уловил ее невольный глубокий вздох.

— Будете ли вы меня слушать, если я стану говорить об этом мальчике, которым любая мать, любые родители могли бы гордиться? Я могу судить об этом, Руфь. Я видел его. Он выглядит как настоящий принц в бедном, жалком домишке. Это было бы просто позорно, если перед ним не раскроются все жизненные возможности!

На неподвижном лице Руфи не отразилось ни малейшего признака материнского честолюбия, хотя его слова, должно быть, затронули чувствительную струну в ее сердце: оно быстро и сильно забилось, когда ей пришло на ум, что вот сейчас он предложит ей забрать у нее Леонарда, с тем чтобы дать ему то образование, о котором она так часто мечтала для него. Руфь, безусловно, отвергла бы это предложение, как и любое другое, дающее повод

подумать, будто она признает чьи-либо права на Леонарда. Однако при этом иногда ей очень хотелось, чтобы перед ее мальчиком открылся более широкий жизненный простор.

— Руфь, вы признаете, что когда-то мы были счастливы. Потом возникли обстоятельства, которые я не мог преодолеть. Вы бы поняли, если бы я рассказал о них во всех подробностях, потому что был очень слаб во время выздоровления и не мог сопротивляться воле других. Ах, Руфь, я ведь не забыл той нежной сиделки, которая успокаивала меня во время моего бреда. Когда у меня поднимается температура, мне грезится, будто я снова в Лланду, в маленькой спальне, а вы в белом платье, — помните, вы постоянно тогда его носили — порхаете вокруг меня.

Крупные слезы покатились из глаз Руфи — она не могла их удержать, да как их удержишь?

— Мы были тогда счастливы, — продолжал он более уверенно, увидев, что она смягчается, и решив, что она по-прежнему его любит. — Неужели же это счастье уже никогда не вернется?..

Он продолжал говорить быстро, спеша высказать ей все свои предложения прежде, чем она полностью поймет их значение.

— Если бы вы согласились, Леонард остался бы с вами. Он обучался бы, где и как вы пожелаете. Вы с ним получали бы столько денег, сколько вам угодно было бы назначить… Если б только, Руфь… если б только могли вернуться те счастливые дни.

Руфь заговорила:

— Я сказала, что была счастлива, поскольку я молила Бога защитить меня и помочь мне, и я не осмеливаюсь лгать перед Ним. Да, я была счастлива. Но стоит ли счастье или горе того, чтобы нам говорить о них теперь?

Мистер Донн смотрел на нее, когда Руфь произносила эти слова, и думал, не помешалась ли она, — так странны и бессвязны казались ему эти слова.

— Я не смею думать о счастье, и я не должна предвкушать горя. Господь привел меня сюда не для того, чтобы заботиться об этих вещах.

— Моя милая Руфь, успокойтесь! Никто вас не торопит с ответом на мой вопрос.

— Какой вопрос? — спросила Руфь.

— Я так люблю вас, я не могу жить без вас! Я предлагаю вам мое сердце, мою жизнь! Предлагаю поместить Леонарда, куда вы только пожелаете. Я имею средства и возможность продвинуть его на любом пути, какой вы изберете. Всякого, кто принимал в вас участие, я вознагражу с благодарностью, превышающей вашу собственную. Если вы подскажете мне, что еще могу я сделать, я сделаю…

— Выслушайте меня, — проговорила Руфь, поняв наконец, в чем состояло его предложение. — Когда я говорила, что была счастлива с вами тогда, давно, я сгорала от стыда. Наверное, все оправдания тут тщетны и лживы. Я была очень молода и не знала, до какой степени такая жизнь противна чистой и святой Божьей воле, — по крайней мере, я не знала этого так, как знаю теперь. Скажу вам как на духу: с тех самых пор и по сей день я ношу на совести пятно, заставляющее меня презирать саму себя и завидовать всем, кто чист и непорочен. Это пятно отдаляет меня и от моего ребенка, и от мистера Бенсона, и от его сестры, и от невинных девочек, которых я учу. Оно отдаляет меня даже от самого Бога. То, что я сделала тогда, было совершено по неведению — в отличие от того, что я сделала бы, если бы послушала вас сейчас.