Руфь
Шрифт:
— Характер здешней местности нов для меня. Это не дикость, но еще и не цивилизация, и в ней есть своя прелесть. Она напоминает мне некоторые места в Уэльсе… — Он глубоко вдохнул и спросил: — Полагаю, вы были в Уэльсе?
Мистер Донн проговорил это тихо, почти шепотом. Маленький церковный колокол зазвонил, резкими и быстрыми звуками призывая опаздывающих к службе. Руфь чувствовала себя совсем плохо — телесно и душевно, но продолжала бороться. Дойдут же они когда-нибудь до двери церкви, и в этом святом месте она обретет спокойствие.
Мистер Донн повторил вопрос погромче — так, чтобы она была вынуждена ответить и тем самым скрыть свое волнение от девочек.
— Вы
Он выделил слово «никогда», чтобы придать ему значение, понятное для одной Руфи, и тем самым загнать ее в угол.
— Я была в Уэльсе, сэр, — ответила она спокойным и серьезным тоном. — Я была там много лет тому назад. Но там совершились такие события, что мне очень тяжело вспоминать об этом времени. Я буду вам очень благодарна, сэр, если вы не станете больше касаться этого предмета.
Девочки поразились тому, как миссис Денбай может говорить так спокойно и властно с мистером Донном, без пяти минут членом парламента. Но они решили, что муж ее, вероятно, умер в Уэльсе и, разумеется, воспоминание об этом крае сделалось «очень тяжелым», как она сказала.
Мистеру Донну понравился ответ, а кроме того, его восхитило достоинство, с которым миссис Денбай говорила. Конечно, ей было очень тяжело, когда он ее бросил, и ему нравилась гордость, с какой она сдерживала свое негодование до тех пор, пока им не приведется поговорить наедине, тогда он объяснит многое из того, на что она могла по справедливости сетовать.
Они дошли до церкви, войдя в которую Руфь и девочки сели там, где садились жители дома на Орлиной скале. Мистер Донн последовал их примеру. Сердце Руфи сжалось, когда она увидела его как раз через проход. Это было немилосердно, жестоко — преследовать ее даже здесь. Пастор был готов произнести проповедь. Руфь не смела поднять глаз и не видела, как в церковь проникали солнечные лучи с восточной стороны, как покоились на надгробиях мраморные изваяния мертвых. Мистер Донн стоял между ней и всем, что олицетворяло свет и умиротворение.
Руфь знала, что взгляд мистера Донна устремлен на нее и что он ни разу его не отвел. Руфь не могла молиться вместе со всеми об отпущении грехов, пока он был здесь. Само его присутствие казалось ей знаком того, что позорное пятно никогда не будет смыто с ее жизни. Но хотя внутри у нее все кипело, внешне Руфь оставалась очень спокойной. Глядя на ее лицо, мистер Донн не замечал ни малейшего признака волнения. Лизе не хватило места, Руфь подвинулась и при этом глубоко вздохнула, заметив, что на нее неотрывно смотрят горящие недобрые глаза. Когда они сели, Руфь повернулась таким образом, чтобы не видеть его. Но она не могла слушать пастора. Ей казалось, что его слова звучат в каком-то далеком мире, из которого она изгнана. Звучание, а еще более, значение этих слов было темно и смутно.
Однако при всей напряженности, в которой пребывал ее ум, одно из чувств было необыкновенно обострено. В то время как вся церковь и все молящиеся терялись в туманной дымке, одна точка в темном углу становилась все яснее и яснее. Наконец Руфь увидела то, что в других обстоятельствах совсем не смогла бы различить, — искаженное лицо одной из статуй, которая располагалось в тени, в конце прохода, там, где неф сужался ближе к алтарю. Лицо статуи было красиво, особенно по контрасту с соседним изображением — гримасничающей обезьяной, однако не красота лица поражала зрителя больше всего. Полуоткрытый рот не то чтобы был искажен, но с удивительной силой выражал страдание. Лицо, на котором читается отражение внутренней муки, обычно показывает, что борьба с внешними обстоятельствами продолжается. Но это лицо говорило
Следующий отрывок из Писания, читавшийся в это утро 25 сентября, был из двадцать шестой главы Евангелия от Матфея.
Когда после его прочтения паства произносила вслух слова молитвы, Руфь уже могла молиться вместе со всеми, обращаясь к Тому, кто сам претерпел душевные муки в Гефсиманском саду.
При выходе из церкви в дверях случилось маленькое столпотворение. Начинался дождь. Те, у кого были зонты, раскрывали их, а не имевшие жалели, что не взяли их с собой, и гадали, скоро ли закончится ливень. Стоя в толпе, теснившейся под козырьком на паперти, Руфь услышала рядом с собой голос, тихий, но ясный:
— Мне нужно многое вам объяснить. Умоляю, предоставьте мне такую возможность!
Руфь не ответила и даже не подала виду, что слышит, но все-таки задрожала: памятный ей голос был тих, нежен и все еще имел силу проникать ей в душу. Она искренне желала узнать, зачем и как он ее оставил. Ей казалось, что одно это знание способно избавить ее от бесконечных гаданий, терзавших ум, и что от одного-единственного объяснения не будет беды.
«Нет! — нашептывал ей некий голос свыше. — Не нужно этого».
У Руфи и у девочек было по зонтику. Она обратилась к Мери:
— Мери, отдай зонтик мистеру Донну, а сама иди под мой!
Она проговорила это коротко и решительно, сжав мысль в наименьшее количество слов. Девочка молча повиновалась. Когда они вышли за кладбищенскую ограду, мистер Донн снова заговорил.
— Вы немилосердны, — сказал он, — я ведь прошу только выслушать меня. Я имею на это право, Руфь! Не верю, что вы могли настолько измениться и даже не выслушаете меня, когда я вас умоляю!
Он говорил нежным и жалобным тоном и этим разрушал то обаяние, которому в течение многих лет поддавалась Руфь, вспоминая его. Кроме того, за время, проведенное у Бенсонов, ее понятия о долге и обязанностях человека незаметно возвысились и очистились. А мистер Донн, даже в то время, когда она еще боролась с воспоминаниями о былом, отталкивал ее именно тем, что проявлялось сейчас. Только голос его отчасти сохранил прежнее влияние. Когда он говорил — а Руфь не видела его лица, — ей трудно было не вспоминать о прежних днях.